— Нет. — Соня покачала головой.
Готье встал, подошел к большому Сониному окну и молча постоял. Потом открыл створку, выглянул и присвистнул.
— О, у тебя тут Кремль видно?! Обалдеть! А из вашего окна площадь Красная видна, а из нашего окошка только «Сокола» немножко. Здорово! И куранты слышно! Слышишь? Час ночи, что ли?
— Ага, — улыбнулась Соня.
Куранты можно было слышать только вот такой поздней ночью, когда на улице было по-настоящему тихо. При желании можно было услышать звон с колоколен Храма Христа Спасителя, который заново отстроили всего несколько лет назад.
— Красота. Хотел бы я жить в таком месте. Моя мать всегда хотела жить в центре Москвы. Мечтала выгуливать собаку на Бульварном кольце. В итоге Борис Николаевич у моей сестренки вызвал аллергию, и мне пришлось забрать его. Борис Николаевич — мировой пес, да?
— О да! — рассмеялась Соня. Если с кем у нее и были отношения в группе, так это с Борисом Николаевичем.
— Когда он был еще щенком, он ел все, что только попадалось под руку. Под зубы. Даже плинтус отгрыз в прихожей. Свои подстилки поролоновые изорвал в клочья, не нравился ему поролон. Думаю, что у Вики аллергия началась после того, как Борька сожрал мамину косметичку. Мама на косметику тратит ползарплаты, а он все сожрал. А что не сожрал — понадкусывал. Представляешь?
— Не-а, — хихикала Соня.
— Конечно. Теперь-то Борис — мужчина степенный, поролон не жрет. Зато все остальное жрет. Порода такая. Будешь еще?
Готье пододвинул к Соне тарелку с остатками хлеба. Она покачала головой. Есть она больше не смогла бы, даже если бы заставили. Странно, время шло к половине второго, а они все еще разговаривали, сидя на пустой, залитой электрическим светом кухне, и ни один из них не хотел спать.
— Что скажешь про гастроли, Элиза? Хорошая идея или плохая? Не знаю, может, это и не нужно нам. Может, рано. Конечно, мы не так хорошо сыгрались, как хотелось бы, но, в конце концов, почему нет? Прокатимся. Надо еще обо всем договориться, конечно. Но там все надежно. Ты поедешь?
— Да, — снова сказала Соня. Он забыл, что уже спрашивал ее об этом?
Готье сидел и рассеянно перескакивал с темы на тему. О том, почему он жалеет, что назвался Готье, он так и не сказал, но это было понятно и без слов. В свете того, под чьим очарованием он выбрал это имя, Готье теперь метался между тем, что он чувствовал правильным, что было нужно делать на самом деле, и тем, что ему диктовали обстоятельства. Между музыкой и тем, что предлагала ему щедрой рукой Ингрид.
Этот выбор, очевидно, мучительный для него, не представлял никакого интереса для Сони. Она хотела совершенно другого, и боялась она иных вещей. Боялась, что жизнь, так неожиданно наполнившаяся смыслом, ускользнет у нее из рук, снова станет скучной и серой, как у ее родителей. Незнакомые, не имеющие названия чувства заполняли ее каким-то невесомым искрящимся волнением, пробирали до кончиков пальцев, как бокал ледяного шампанского, и она замирала иногда на несколько секунд от того, что ей становилось трудно дышать.
— Ну что, тебе уж давно пора спать, Элиза. Да?
— Нет, — покачала она головой.
— Уверена? Я сегодня сам не свой. Это все эти гастроли. Иногда мне хочется, чтобы поезд тронулся, а иногда… Где я могу прикорнуть?
Соня встала огорченно, но что поделать? Взгляд Готье снова стал отстраненным, он замолчал и задумался о чем-то. Они прошли в гостиную, где стоял раскладывающийся в большое спальное место диван. Соня достала из шкафа набор постельного белья — родительского, двуспального — и постелила его, игнорируя слабые возражения Готье, который не хотел ее затруднять и беспокоить.
— Ну, спасибо за все сразу, — выдохнул он, когда Соня вручила ему чистую, отглаженную папину пижаму. — Это что, шелк? А, нет, хлопок. Пижама! Я никогда не спал в пижаме, знаешь, в подвале однажды спал, в палатке — да. В пижаме никогда. — Готье рассмеялся, рассматривая ткань в красную клетку. В комнате было темно, Соня включила только маленькую настольную лампу, и лица Готье она не видела. Только спутанные волосы, темные контуры, движения рук на фоне тусклого светового пятна, и еле слышный смех, голос усталый.
Соня вышла из комнаты, закрыла дверь и выдохнула. У нее на лбу от волнения выступила испарина. Она поспешила скрыться в своей спальне, спастись бегством. Ей было не по себе. Нет, это не то слово — не по себе. Она была просто в панике.
Не потому она была в панике, что в ее квартире оставался на ночь кто-то, кроме нее. Она боялась и не любила одиночества, а не чьего-то чужого присутствия. И потом, Готье не был первым человеком, первым мужчиной, оставшимся у нее дома на ночь. Володька оставался несколько раз, и они тоже, кстати, долго трепались и смотрели какие-то фильмы. Еще пара старых школьных друзей оставалась, бывало. Это не казалось чем-то из ряда вон выходящим на самом деле.
Из ряда вон выходящим был Готье. Именно он смущал ее и волновал, интересовал и отталкивал все это время. Весь этот год, и особенно в последние несколько минут. Сердце Сони-Элизы стучало как ненормальное, она сидела у себя в комнате, в кресле, вцепившись в медведя, и молча слушала, как Готье ходит по квартире, как хлопнула дверь в ванной комнате, полилась вода. Как он напевает что-то себе под нос, потом затихает наконец в гостиной.
Воцарилась полнейшая тишина…
Конечно, тишина никогда не бывает совсем уж полной. Редкие звуки проезжающих машин доносятся через приоткрытые окна. В родительской спальне раздается тихий бой напольных часов. Из-за входной двери можно услышать гудящий звук лифта. Заработал? Странно…
Под Сониными ногами скрипнул старый, местами рассохшийся паркет. Соня направилась в гостиную. Она сама точно не знает, зачем это делает. Обозначить свое желание какими-то определенными словами она не могла. Бледная, бледнее, чем обычно, в тусклом ночном свете луны и ясного неба она подошла к двери гостиной и обнаружила, что та открыта — Готье не побеспокоился о своей приватности, так что Соня беспрепятственно проскользнула в комнату и застыла в нерешительности.
Теперь ей все это показалось ужасно глупым. Что она здесь делает? И ей даже стало стыдно, что она пришла. Какая глупость! Готье лежал на диване, наискосок, потому что из-за роста поместиться по-другому не смог. Диван хоть и широк, но коротковат. Дивану сто лет в обед. Пижама так и осталась в стороне, из-под одеяла видны обнаженные широкие плечи Готье, длинные худые руки. Глаза его закрыты, лицо расслабленно, дыхание ровное и глубокое. Он крепко спит. На ушах у него наушники, и в тишине слышен едва определимый шелест музыки в плеере.
Что делать дальше, подумала Соня, уйти? Но тут Готье открыл глаза, посмотрел на нее. Он не вскочил, не снял наушники, не задал вопрос. Какое-то время он смотрел на нее сонным, рассеянным взглядом, будто не был уверен до конца, что это действительно она, Элиза, а не сон. Потом приподнялся на локтях, и в глазах появился блеск.
Он продолжал смотреть на нее, раздумывая о чем-то своем, но выражение лица постепенно менялось. Оно стало сосредоточенным и сконцентрированным: Готье смотрел на Соню внимательно и даже хищно.