Ник пожал плечами. Пусть Оз отрицает это, если ему нравится. После падения бомб всем стало известно, что флэшбэк создали в лаборатории Хават-Машаш, где работали над бактериологическим оружием. Некоторые считали, что ядерная атака явилась — по крайней мере, отчасти — наказанием за утечку наркотика со склада, его копирование и распространение. Нику было все равно, так это или нет.
— А чем поэт занимался на археологических раскопках? — спросил Ник. Он полез было в карман спортивной куртки, где в годы службы носил маленькую записную книжку, но не нашел ее там.
— Я писал цикл стихов о пересечении времен, о сосуществовании прошлого и настоящего и об энергетике некоторых мест на земле, дающей нам увидеть это.
— Похоже на научную фантастику.
Дэнни Оз кивнул, щурясь сквозь дым, потом стряхнул пепел.
— Да, похоже. Во всяком случае, я провел в Беэр-Шеве несколько дней с Тоби Герцогом, внуком археолога из Тель-Авивского университета. Этот археолог со своей командой первым начал там раскопки. Они обнаружили новую систему емкостей, более глубоких и обширных, чем громадные цистерны, найденные десятилетия назад. Это место славилось своей водой — в скалах, на большой глубине, имелось множество глубоких колодцев и древних резервуаров. А весь район был обитаемым с медного века, то есть приблизительно с четвертого тысячелетия до нашей эры. «Беэр» означает «колодец». Этот город много раз упоминается в Танахе, [55] часто в ритуальном смысле, для обозначения границ Израиля в те дни — например, «от Дана до Беэр-Шевы».
— И вы спаслись потому, что находились под землей, — нетерпеливо сказал Ник.
Оз улыбнулся и закурил новую сигарету.
— Именно так, мистер Боттом. Вы никогда не задумывались о том, каким образом древние строители освещали свои пещеры и глубокие туннели? Скажем, в индийских храмовых пещерах, Эллоре или Аджанте.
«Нет», — подумал Ник.
— Факелами? — предположил он.
— Часто — да. Но иногда они делали то, что сделали мы в Тель-Беэр-Шеве. Генератор, который привез Тоби Герцог, сломался, и его аспиранты установили несколько больших зеркал так, чтобы солнечный свет попадал в отводы пещеры, — по зеркалу на каждом повороте. Вот так я и видел конец света, мистер Боттом. Отраженным девять раз в зеркале размером четыре на шесть футов.
Ник ничего не сказал. Где-то неподалеку, в палатке или лачуге, то ли напевал, то ли стонал от боли старик.
— Если уж речь зашла о зеркалах… — улыбнулся Оз. — Сегодня многие зеркала здесь прикрыты. Мои двоюродные братья — более ортодоксальные иудеи, чем я, — сидят шиву [56] по их раввину, недавно умершему от рака прямой кишки. Думаю, пришло время для сеудат хавраах — трапезы утешения. Не хотите яйцо вкрутую, мистер Боттом?
Ник покачал головой.
— Значит, вы сказали Кэйго, что флэшбэчите на воспоминания о взрывах, которые видели в зеркале?
— Ядерных взрывах, — поправил Оз. — Одиннадцать взрывов, и все были видны из Тель-Беэр-Шевы. Но я не сказал об этом молодому мистеру Накамуре: как я уже говорил, он об этом не спрашивал. Его больше интересовало, насколько распространен флэшбэк в лагере, как мы его покупаем, почему власти разрешают это и так далее.
Ник подумал, что, пожалуй, пора уходить. Этот сумасшедший старый поэт не может сообщить ничего интересного.
— Вы когда-нибудь видели ядерный взрыв, мистер Боттом?
— Только по телевизору, мистер Оз.
Поэт выдохнул еще одно облачко дыма, словно за ним можно было спрятаться.
— Мы, конечно, были в курсе, что у Ирана и Сирии есть ядерное оружие. Но «Моссад» и израильское руководство, я уверен, не знали, что зарождающийся Халифат уже производит примитивные термоядерные боеголовки. Да, слишком тяжелые для установки на ракету или самолет. Но, как известно, доставка того, что предназначалось для нас, не требовала ни ракет, ни самолетов.
Видимо, чувствуя нетерпение Ника, Оз перешел на скороговорку:
— Но сами взрывы невероятно красивы. Конечно, пламя и пресловутое грибообразное облако, но еще невероятный спектр цветов, оттенков, слоев: синий, золотой, фиолетовый, десятки оттенков зеленого и белого. Много белых колец, и они расширяются. В тот день было ясно, что мы наблюдаем энергию, равную энергии самого творения.
— Удивительно, что не случилось землетрясения и всех вас не погребло заживо.
Оз с улыбкой затянулся.
— Нет-нет, оно случилось. Нам понадобилось девять дней, чтобы выбраться из обрушившихся резервуаров Тель-Беэр-Шевы. И это преждевременное погребение спасло нам жизнь. Мы пробыли на поверхности всего несколько часов, когда американский военный вертолет нашел нас и доставил на авианосец, — тех, кого не засыпало землей. И все то время, когда я бодрствую и не под флэшбэком, я пытаюсь воссоздать в своем воображении красоту этих взрывов, мистер Боттом.
«Совсем рехнулся», — подумал Ник.
С другой стороны, как было не рехнуться? Вслух он сказал:
— С помощью вашей поэзии.
Это не было вопросом.
— Нет, мистер Боттом. После атаки я не написал ни одного стихотворения. Я учился рисовать. В моем жилище здесь полно полотен, на которых можно увидеть цвет плеромы, освобожденной в тот день архонтами и их демиургом. Хотите посмотреть?
Ник бросил взгляд на часы.
— Извините, мистер Оз. У меня нет времени. Еще один-два вопроса — и я пойду. Вы были на вечеринке у Кэйго Накамуры в день его убийства?
— Это вопрос, мистер Боттом?
— Да.
— Вы спрашивали меня об этом шесть лет назад, и уверен, что вы знаете ответ. Да, я был там.
— Вы говорили с Кэйго Накамурой тем вечером?
— И об этом вы меня спрашивали. Нет, в тот вечер я не видел режиссера. Он был наверху — где его и убили, — а я все время оставался на первом этаже.
— Вы без… труда… добрались до его дома?
Оз закурил еще одну сигарету.
— Без труда. Идти было недалеко. Но вы спрашиваете не об этом?
— Не об этом, — сказал Ник. — Ведь вы — обитатель лагеря беженцев. Вам не разрешается выходить за его пределы. Как вам удалось попасть на вечеринку к Кэйго Накамуре?
— Меня пригласили, — сказал поэт, глубоко затягиваясь новой сигаретой. — Нам разрешают небольшие прогулки, мистер Боттом. Никого это не волнует. У всех еврейских беженцев есть вживленные импланты. Такие же, как у закоренелых преступников, а не юных правонарушителей.
— Вот как?
Поэт покачал головой.