Book.

Мы стоим лицом к лицу у подножья лестницы — там, где произошла наша первая встреча. Портрет его отца в обличье турецкого пирата я распорядилась перенести в одну из мансардных комнат. Он бросает взгляд на пустое место на стене, где прежде висела картина, но ничего не говорит.

Он по-прежнему красив, но иначе, чем Персей Дюпор, которого я в последний раз видела в ужасный день, когда тело его матери нашли в Эвенбруке. Он стал шире в плечах и крепче станом; длинные волосы, в прошлом составлявшие предмет его гордости, сейчас коротко острижены, а густую черную бороду, придававшую ему столь сильное сходство с отцом, сменили аккуратные нафабренные усы.

В его поведении тоже произошла разительная перемена. Невзирая на страстное желание увидеться с ним, я боялась, что он по-прежнему глубоко уязвлен и возмущен неприятным поворотом своей судьбы и моей ролью в случившемся — сухой тон его письма лишь укрепил меня в таком предположении. Однако, к великой моей радости и облегчению, опасения оказались напрасными. Персей не выказывает никакой обиды или враждебности по отношению ко мне и улыбается тепло и непринужденно. Похоже, он с неожиданным и совершенно замечательным спокойствием смирился со своим положением и навсегда оставил в прошлом гнев и стыд, сжигавшие его после смерти матери. Что самое удивительное — его глаза, прежде изобличавшие в нем натуру скрытную и болезненно гордую, теперь лучатся благожелательностью, как у человека, открытого для общения со всем миром. Они больше не похожи на глаза его матери — то есть размер, разрез, гипнотический взгляд остались прежними, но сейчас в них отражается душа цельного человека, настоящего Персея Дюпора со всеми его противоречиями. Ибо теперь он избавлен от необходимости играть роль, с рождения возложенную на него матерью. Как и я, он сбросил маску, носить которую его заставляли самые близкие люди. Теперь он знает правду о себе и своем происхождении. Все это я ясно вижу в лице и слышу в голосе Персея, и мое сердце бьется учащенно, исполняясь новой надежды.

— Доброго вечера, ваша светлость.

— Не соблаговолите ли вы называть меня Эсперанцей, как раньше?

— Конечно, если ваша светлость позволит.

— С радостью позволю, если вы сами ничего не имеете против.

Мы продолжаем шутливо перебрасываться подобными репликами, покуда первое чувство неловкости не проходит окончательно. Потом мы снова серьезнеем и заводим речь о Рандольфе, чья смерть потрясла Персея гораздо сильнее, чем я могла ожидать.

Продолжая говорить о покойном, мы проходим в библиотеку и останавливаемся перед одним из французских окон, выходящих на Молсейский лес.

— Я недооценивал брата, — печально произносит Персей. — Он был совершенно замечательным человеком, сейчас я готов признать это. Но я презирал его, искренне полагая, что он недостоин носить благородное имя Дюпоров. Однако он имел больше права зваться Дюпором, чем я.

Я говорю, что он слишком суров к себе, но Персей перебивает меня:

— Нет-нет. Так оно и есть. Я знаю, кто я и какое имя должен носить на самом деле.

— Верно, теперь вы презираете меня, — решаюсь предположить я. — Ведь я отняла у вас все, что вы всегда считали своей законной собственностью.

Он ласково смотрит на меня.

— Не говорите так. Разве могу я презирать вас? Не стану скрывать, одно время я винил вас в случившемся со мной, но давно уже перестал. Я знаю, что вы так же невиновны, как я, и всего лишь вернули принадлежащее вам по праву. Дюпор — ваше законное имя, но не мое. Мы оба стали невольными жертвами наших близких. Во всем виноваты они, а не мы.

Потом у нас заходит речь о его матери, и Персей выражает неожиданное сострадание к ней. К моему несказанному облегчению он заверяет, что не считает меня ответственной за ее смерть и винит в случившемся ее слепую страсть к Фебу Даунту.

— У нее была сильная воля, — говорит он, когда мы направляемся по центральному проходу библиотеки к бывшему кабинету его деда, где ныне работает мистер Роксолл, — но у моего отца еще сильнее, и даже после смерти он сохранил полную власть над ней. Моя мать заплатила за свои грехи, но все, что она делала, делалось для него. Она до конца жизни осталась его рабой.

Солнце уже начинает опускаться за лес, и красно-золотые закатные лучи заливают огромную залу. Я отпускаю какое-то банальное замечание по поводу прекрасного вида за окнами, но Персей прерывает меня и говорит, что нам надо уладить один вопрос, причем уладить раз и навсегда.

Его серьезный вид пугает меня, но он ласково улыбается и объясняет, что речь идет о вражде, существовавшей между нашими отцами.

— Я должен простить вашего отца, а вы должны простить моего. Только так мы сумеем освободиться от них. Думаю, я в силах сделать это — на самом деле уже сделал. А как насчет вас?

Я говорю, что вряд ли мы когда-нибудь освободимся от них полностью: слишком уж тяжелое наследие они оставили.

— Но я постараюсь простить наших отцов — иначе моя жизнь никогда не будет принадлежать мне. Мы оба дорого заплатили за их грехи.

— На том и порешим, — говорит Персей. — Прошлое больше не будет иметь власти над нами. Нам обоим пора обратиться лицом к будущему и стать наконец самими собой, прекратив плясать под дуду наших родителей.

Проходят часы, за окнами сгущается темнота, а мы все говорим, говорим о событиях и обстоятельствах, приведших нас к этой точке жизненного пути, покуда у нас наконец не остается никаких секретов друга от друга. Тогда я замечаю Персею, что час уже поздний.

— Может, вы задержитесь? — спрашиваю я, с бешено стучащим сердцем. — Хотя бы до завтра?

Персей остался на неделю, потом на вторую — и так все началось. А закончилось все морозным октябрьским утром, в одиннадцать часов, в церкви Святого Михаила и Всех Ангелов, где я сочеталась браком со своим дальним родственником Персеем Вернеем Дюпором.

Двумя месяцами ранее, когда жарким августовским вечером мы сидели на освещенной фонарями террасе, вспоминая нашу жизнь в палаццо Риччони, Персей вдруг достал из кармана маленькую коробочку. В ней находилось кольцо, которое он преподнес мне на Понте Веккьо, а позже бросил в камин, когда решил, что я отвергла его, отдав предпочтение Рандольфу.

— Я не смог оставить его здесь, — признается он, вынимая кольцо из коробочки. — Однажды оно принадлежало вам, и мне очень хотелось, чтобы оно вновь стало вашим. Вы примете его во второй раз, как дружеский дар?

Я отвечаю, что с радостью приму кольцо, но только на прежних условиях.

Персей трясет головой.

— Нет-нет! О браке не может идти и речи. Все подумают, что я просто хочу вернуть потерянное, став вашим мужем. Даже вы сами можете так подумать, а я такого не вынесу — ведь у меня нет возможности доказать обратное.

Никакие мои возражения и заверения не действуют на него, он упорно твердит, что мы должны остаться родственниками и друзьями. Однако я проявляю настойчивое терпение и начинаю убеждать Персея, что общественное мнение для нас ничего не значит и что сейчас мы сами должны решить нашу дальнейшую судьбу. Что касается до меня, мне не нужны доказательства его искренности — и почему бы ему не стать совладельцем моей собственности, если я этого желаю? Он еще долго сопротивляется, но в конце концов все же надевает кольцо мне на палец, задает тот же вопрос, что задавал на Понте Веккьо, и получает тот же ответ. Таким образом, сын Феба Даунта во второй раз сделал предложение дочери Эдварда Глайвера, убийцы своего отца, и она с ликующим сердцем ответила согласием. 23 сентября 1881 года у них родился сын, Петрус, на которого ныне счастливые родители возлагают все надежды, связанные с будущим древнего рода Дюпоров.