Я вошел в мастерскую и осмотрел пресс. Он стоял в середине помещения, словно виселица, прижимное устройство поднято, красочная плита сухая, рядом лежали стопки чистой бумаги. Я потрогал грубоватую на ощупь раму, приложил пальцы к литере, закрепленной в основании, посмотрел на красный отпечаток, оставшийся у меня на коже. Чувство было такое же, как тем утром в Париже, — меня будто выпотрошили. Я тогда смотрел в пламя и дожидался сияния радуги. А теперь остался один только пепел.
Но я вспомнил и тот день в Париже, когда познакомился с искусством Каспара. Теперь я пошел в свою комнату и взял бестиарий с полки, принялся листать захватанные страницы, снова удивляясь совершенству его исполнения. У многих животных был почти человеческий вид: смущенный олень, опустивший голову, страдающий от неразделенной любви единорог, который смотрит на предмет своего обожания и не видит охотничьей сети у себя за спиной, бонасус с озорной улыбкой на морде, поджаривающий своих преследователей раскаленным навозом.
Я перевернул последнюю страницу, чтобы посмотреть на карту с четырьмя медведями и четырьмя львами, которые завели меня так далеко.
«Написано рукой Либеллуса, иллюминировано мастером Франциском.
Он сделал и еще одну книгу животных, используя новую форму письма».
Я моргнул. В колофон было добавлено второе предложение, написанное торопливой рукой, водянистыми коричневыми чернилам. Я узнал почерк Каспара. Видимо, он вывел это прямо со своего места у пресса, потому что капля чернил с пресса оказалась на карте внизу.
— А я все думал, когда ты обнаружишь мою запись.
Каспар появился бесшумно, как дьявол, он стоял в дверях и с кривой улыбкой наблюдал за мной. Я поднял книгу.
— Что это значит?
— То, что сказано.
Он вышел из тени, и я увидел в его руке небольшую книжку в кожаном переплете. Он дал ее мне.
— Подарок.
Когда я открывал ее, руки у меня дрожали.
Руки у Ника дрожали, когда он открывал книгу. Секунду спустя он почувствовал себя так, будто из него выпустили воздух — почти то же самое он испытал в Париже, когда вскрыл конверт Джиллиан и наконец увидел карту. Первая страница была очень знакома — более чистый, четкий вариант того, что восстановил для них компьютер в Карлсруэ. Бонасус с озорной ухмылкой, мечущий огненные экскременты в преследующих его людей — монаха, рыцаря и купца.
— «Лев храбрейший из всех зверей и не боится ничего. — Джиллиан протянула руку, чтобы перевернуть страницу, и при этом коснулась его. Ник слегка отшатнулся. — Но насколько храбрее червь, самое слабое из всех существ, он пребывает в постоянном страхе, что его раздавят, но в то же время смиренно ищет себе пропитание под ногами гигантов и монстров. Приходит время, и ему на корм идут даже самые благородные животные».
— Этот текст не подходит для бестиария, — сказала Эмили.
Ник посмотрел на следующую картинку. Это был лев. Но не то царственное животное, что он видел на карте. Этот лежал на боку, корона на его голове была сдвинута набекрень. Облезлая шкура была разодрана, и сонм личинок разъедал его внутренности. Потускневшие глаза закатились, как если бы он все еще был жив. За ним из тени наблюдала фигура в плаще, со спрятанным под капюшоном лицом. Виден был лишь ряд очень крупных неровных зубов.
Ник навсегда сохранил в памяти то, что видел в ту ночь. Эта книга была словно памятник извращенным маниям: звериные совокупления, искривленные тела, злоба, мучительство и разложение. Благодаря Брету Ник видел кое-какие из наиболее откровенных картинок, предлагаемых Интернетом. В сравнении с тем похотливым реализмом черно-белые гравюры в книге были простыми, почти наивными. Но даже по прошествии пяти столетий они сохраняли какую-то первобытную силу, возвышенную истину в этих искаженных болью лицах, искривленных телах, которые потрясали куда сильнее, чем любые фотографии.
На каждой странице обнаруживалось новоизобретенное животное: монастикус — сложившийся пополам евнух, который лихорадочно вылизывал шрамы, оставшиеся от его гениталий; эквивор — человек с лошадиной головой и таким большим членом, что для него потребовались отдельные кольчуга и шлем. У него за спиной лежал ряд растерзанных женщин, которых он насиловал, пока не разорвал пополам. И на каждой картинке фигура в плаще с капюшоном, одобрительная ухмылка и хищные зубы.
На предпоследней странице стояло на четвереньках существо с телом свиньи и головой человека, из одежды на нем была лишь шляпа. За этим существом в анальном совокуплении пристроилась собака в короне, а другая собака стояла спереди, держала эту тварь за уши и сношала в рот. Судя по безумному экстатическому выражению на пухлом человеческом лице, свинья получала наслаждение. Трудно было сказать, то ли это мужчина, то ли женщина, потому что у существа были мужские гениталии, но свисающие с брюхатого тела женские груди, вокруг которых у его ног толклась целая стая дикарей, желавших подкормиться. За всеми ними высилась фигура в плаще, теперь троекратно увеличившаяся в размерах, она зловеще ухмылялась, глядя на них, и была подобна облаку дыма.
— Кто это?
— Свинья в шляпе — это Папа, — сказала Эмили. — Собаки — король Франции и император Священной Римской империи. Поскольку мы знаем время и место, то я бы предположила, что это своего рода метафора арманьякского разбойничества в сороковые — пятидесятые годы пятнадцатого века.
— А этот тип за ними?
Джиллиан повернулась, посмотрела на него горящими от возбуждения глазами.
— Неужели ты не догадываешься?
Последним животным в бестиарии была крыса. Она, казалось, была добавлена задним числом — фигуры в плаще, присутствовавшей на каждой странице книги, здесь не было.
«Крыса следует за гусыней в ее гнездо и пожирает гусят».
Рядом с этим текстом была картинка, изображающая разоренное жилище. Крыса в квадратной матерчатой шапке вроде той, что носил Фуст, сидя на задних лапах, отрывала голову пушистому гусенку, еще целиком не вылупившемуся из яйца. Его детские глаза были полны ужаса и уставлены на мать-гусыню не в силах понять, почему она не приходит ему на помощь. А мать, беспомощная, смотрела на происходящее. Крылья у нее были оторваны и бесполезными ошметками лежали на земле. Кровь сочилась из ее груди в том месте, где было вырвано сердце. А она в своем отчаянии еще и не заметила этого. Крысенок с лицом Петера Шеффера вгрызался в ее ногу.
Признаюсь, первой моей реакцией была не злость и не потрясение — ревность. Пока тетради моей Библии, медленно накапливаясь, томились в кладовой Хумбрехтхофа, Каспар пожал первые плоды моего творения. Он победил.
Он внимательно смотрел на меня.
— Ну, что скажешь?
— Это… — Я тяжело опустился на кровать, когда в полной мере осознал всю чудовищность того, что он сделал. — Это гнусность.
— Но какая прекрасная. Все, о чем мы мечтали, прежде чем Фуст уничтожил это. — Он встал на колени рядом со мной и погладил страницу. — Мои рисунки и твои слова.