«Но ведь воздух все равно должен куда-то выходить».
Он поднял руку над головой и ощутил пустоту. Перевернулся на спину и посмотрел вверх — увидел решетку на фоне подсвеченного городом неба. Потом подтянул колени и оттолкнулся, ввинчиваясь туловищем в вертикальный туннель. Еще немного — и он дотянулся рукой до решетки. Она подалась без всякого сопротивления. Он откинул ее в сторону, протащил себя через отверстие и упал на мерзлую траву.
Он оказался сбоку здания. Пока следом за ним выбиралась Эмили, Ник поднялся и двинулся к входу. Рядом с будкой охранника на асфальте распростерлось мертвое тело. Другое лежало у ступенек, ведущих к двери. Черный полноприводный «лексус» с итальянскими номерами стоял по диагонали на парковке, блокируя «ягуар» Ательдина.
В морозной ночи раздавался вой сирен — далекий, но приближающийся. Как же выбраться отсюда? На парковке ни одной машины, кроме их «лексуса», и никаких признаков жизни ни в одном из соседних зданий. Они находились в самом сердце обширного промышленного района, и идти пешком до центра города было нереально.
И в этот момент Ник услышал музыку.
Поначалу он решил, что это галлюцинация. В ушах у него все еще стоял звон сигнализации в хранилище. Но музыка не кончалась — или она уже начала повторяться в его ушах, как случается с навязчивыми песнями? Он прислушался. Пел Боб Марли — вот уж кого он меньше всего ожидал услышать. Похоже, музыка доносилась из «лексуса».
Закончился один трек, начался другой. Ник присмотрелся и увидел клубящийся в ночи дымок из выхлопной трубы машины. Значит, в машине кто-то сидел? Он подкрался поближе, пытаясь разглядеть за подголовником, есть ли там кто-нибудь на сиденье. Луч прожектора со стены здания пробивал лобовое стекло — если бы внутри кто-то был, то его силуэт наверняка был бы виден. Но Ник не видел никого. А двигатель работал.
Ник подкрался к машине, потянулся к ручке водительской двери. Глубоко вдохнув, он открыл дверь.
Струя теплого воздуха изнутри ударила ему в лицо. Машина была пуста. Ник сел за руль и перевел рычаг в положение «назад». Педаль газа оказалась чувствительнее, чем он ожидал, и машину со скрежетом покрышек отбросило назад. В зеркало заднего вида он увидел Эмили — она бежала по траве от вентиляционного хода в стене, держа в руках его рюкзак. Потом она словно споткнулась. Упала на руки и на колени и исчезла из виду.
Ник снова оглянулся. Дверь в хранилище распахнулась — на ступеньках стоял еще один человек в шлеме-маске с пистолетом в руке. Он крутил головой во все стороны. Вой сирен стал громче.
Эмили распахнула заднюю дверь и запрыгнула на сиденье. Как только она оказалась в машине, Ник нажал на педаль газа. Машина была ему незнакома, к тому же его охватила паника, и он чуть не врезался в фонарный столб. Вывернул руль — и тут же оказался перед будкой охранника. Такая дерганая езда, вероятно, и спасла его. Стекло пассажирского окна взорвалось, когда киллер наконец понял, что происходит. В салон дождем хлынули мелкие осколки, посекли лицо и руку Ника, но пуля прошла мимо. Ник почти и не заметил этого. Он проскочил через ворота, вывернул на подъездную дорожку и утопил педаль газа.
Штрасбург
— Честь обязывает меня, мадам, сообщить вам, что я более не представляю собой обеспеченного жениха, каким был прежде. Я сделал определенные вложения, которые, против моих ожиданий, не вернулись. Это, в свою очередь, повлекло за собой долги, которые поглотят большую часть моего дохода, а может, и весь доход. При сложившихся обстоятельствах я не буду в претензии, если вы решите разорвать мою помолвку с вашей дочерью.
Лицо Эллевибель не дрогнуло за все то время, что я произносил эту заученную речь.
— Это очень порядочно с вашей стороны, герр Генсфлейш. Такая честность свидетельствует в вашу пользу. Более того, она лишь подтверждает сложившееся о вас хорошее мнение. Если это единственная причина, я, конечно, не стану препятствовать вашему браку. Мой покойный муж был предпринимателем — я знаю, как прихотливо колесо фортуны. Вера и характер — вот что делает человека таким, какой он есть. И я уверена, в этих ваших качествах моя дочь не будет разочарована.
Я согнулся в поклоне пополам, как человек, которому в живот вонзили нож.
— Благодарю вас.
Я стоял у стола в сарае моего дома в Сент-Арбогасте и смотрел на руины собственного предприятия. Каспар был в Штрасбурге — расписывал стену над алтарем. Я остался один на один с моими неудачами. Медная дощечка, на которой я выстучал пуансоном буквы, и три индульгенции, что удалось с нее изготовить, несколько бутылок чернил, двадцать шесть стальных штырей с буквами на концах, кипа неиспользованной бумаги, придавленная камнем. Мне померещились отзвуки того последнего утра в Париже. Я вложил все мои надежды и труды в этот тигель, семь раз разогревал его на огне, но, когда Тристан разбил его мечом, металлы превратились в шлак. В ничто.
В глубине души у меня уже родилось знакомое ощущение — как у зайца, почуявшего лисицу. Или у путника, услышавшего, как хрустнула ветка в лесу. Этот же инстинкт гнал меня из Майнца, из Кельна, из Базеля, из Парижа — стоило мне только уловить приближение опасности. Но теперь мне было почти сорок. А сорок — это не двадцать. У меня были дом, положение. Я не мог снова пуститься бродяжничать. И представить не мог расставание с Каспаром — единственным моим другом.
Я оказался в ловушке. Не за стеной или решеткой — но в плену безжалостных обстоятельств. Во мне кипел гнев бессилия. Я стукнул кулаком по столу. Зазвенели стекло и металл, одна из склянок с чернилами опрокинулась, чернила разлились по столу. Попали на разбросанные пуансоны, буковки на их концах почернели.
Я взирал на это. Словно во сне, взял я один из пуансонов, перевернул концом вниз и ударил им по столу. Тот сотрясся, словно самое дерево поняло важность этого момента. Я поднял пуансон. На дереве стола осталась единственная отметина. Буква «А». Я снова погрузил пуансон в лужицу чернил и сделал еще один отпечаток, потом еще один. Скоро десяток отпечатков появились на столе. Пуансон и форма, мужское и женское начала. Одно входит в другое и воспроизводится.
Я побежал через двор к каменной постройке. Огонь там не разводился несколько недель. Угля у меня хватало, но вот растопки не было. Я вернулся в сарай, собрал оставшиеся индульгенции, разорвал их на полоски, присел над печью и трутом высек на них искры. Края начали тлеть. Я подул, вызывая огонь к жизни, сжигая следы моего поражения.
На полке у окна я нашел свинцовый стерженек, которым пользовался для чернения чернил. Когда огонь разгорелся, я установил над ним свинец в металлической чаше. Свинец размягчился и выгнулся, стал плавиться, как масло. Я принялся помешивать его ложкой, внимательно наблюдая за процессом: если металл перегреется, то будет слишком сильно прилипать к форме.
Я положил медную дощечку на скамью среди пестиков и сосудов, которые мы использовали для чернил, погрузил ложку в жидкий свинец, зачерпнул и разлил немного по меди. Когда металлы встретились, с шипением стал выделяться пар, расплавленный свинец растекся по канавкам, образующим буквы. Я постучал по дощечке, чтобы выбить воздушные пузыри.