– А ты правду говоришь? Может, мне все же остаться дома сегодня?

– Нет, нет, Улав, я не хочу держать тебя…

Улав надел шпоры, взял меч и накинул плащ от дождя из толстой валяной шерсти.

Он был уже у дверей, как вдруг повернулся и снова подошел к ее постели.

Ингунн увидела, что он переменился; таким она его не видела давно-давно – лицо его было неподвижно, будто каменное, губы побелели, глаза полузакрытые, невидящие. Он заговорил словно во сне:

– Можешь ли ты дать мне одно обещание? Коли с тобою будет, как ты сказала, будто на этот раз можешь жизни лишиться, обещай, что придешь ко мне опять!

Теперь он поглядел ей в глаза, слегка наклонился к ней.

– Ты должна обещать мне это, Ингунн. Если правда, что мертвые возвращаются к живым, ты должна прийти ко мне!

– Ладно!

Он резко наклонился, совсем низко, на миг прижался лбом к ее груди.

– Ты мой единственный друг, – прошептал он торопливо и смущенно.

Улав воротился домой вечером, он весь промок и до того озяб, что не чувствовал ног в стременах. Конь бежал усталой рысью и при каждом ударе копыта обдавал его снежной кашицей.

Облака и туман окутали все вокруг, мокрая земля выдыхала пар, вечер стоял удивительный – весь мир растворился в синей дымке, голые пашни и перелески лежали темными пятнами на полотнище талого снега. Голос фьорда доносился не часто и глухо с каждым ударом волны о берег, точно слабое биение сердца, но река в Мельничной долине, полная талой воды, весело шумела. В лесу раздавались вздохи, с игольчатых ветвей падали хлопья снега, в вечерних сумерках повсюду струилась, журчала и звенела вода; и в холодном запахе земли и моря таился первый намек на весну и травы.

На пригорке у сеновала он увидел темную фигуру женщины в плаще со шлыком.

– Добро пожаловать домой, Улав. – Это была Сигне, дочь Арне. Когда он подъехал ближе, она поспешила ему навстречу.

– Вот и миновало все у Ингунн на этот раз. Она справилась намного лучше, чем мы ожидали.

Улав придержал поводья, и Сигне ласково похлопала коня по морде.

– И младенец такой большой и красивый. Никто из нас не видывал такое красивое новорожденное дитя. Так что ты уж не горюй, что это не сын!

Улав сказал ей спасибо за добрую весть. Тут ему пришло в голову: будь это в его молодые годы, он бы, верно уж, спрыгнул с коня, обнял бы свою родственницу и расцеловал бы ее. Сейчас же он испытывал облегчение, он был рад, но толком еще этого не почувствовал. Улав снова поблагодарил Сигне за то, что она помогла Ингунн и на этот раз.

Это случилось столь внезапно, сказала Сигне, что они не успели увести ее на женскую половину, теперь ему волей-неволей придется спать в каморе, потому как в горнице лежит роженица, и они станут сидеть там подле нее.

Но вот он увидал Ингунн!.. Лицо ее было прозрачным и белым как снег. Она лежала, положив щеку на золотисто-русую косу, а Уна стояла на коленях на ее постели и, держа в руках тяжелую копну волос, заплетала ей другую косу. Прежде, когда Улав видел ее после родов, она была некрасивая, с распухшим, воспаленным лицом, теперь же она лежала сама на себя непохожая и удивительно прекрасная. На ее бледном, исхудалом лице покоился отблеск неземного света, большие сине-черные глаза сияли, словно звезды, отраженные в колодце. И вдруг мужа осенило – ведь случилось чудо.

Вошла Сигне с белым свертком в руках, обмотанным свивальником поверх зеленого шерстяного одеяла. Она подала Улаву ребенка.

– Видал ли ты, родич, когда-нибудь такую раскрасавицу?

И снова с ним случилось невероятное чудо: он увидал лицо девочки – крохотное, но уже со вполне ясным обликом невиданной красоты! Только что народившееся существо – и такое прекрасное! Темные и словно бездонные глаза ее были широко раскрыты, кожа белая, румяная, будто цвет шиповника, нос и рот, как у всех людей, только на удивление махонькие.

Сигне сняла с запеленатой малютки шапочку, чтобы отец увидел, какие у нее красивые волосы. Улав подложил руку под ее аккуратный круглый затылочек, и он лежал у него на ладони не больше яблока, такой мягонький и приятный.

Улав все держал на руках свою новорожденную дочку – вот уж поистине дар божий! На него напала слабость – столь бесконечно благодарен судьбе не был он за всю свою жизнь. Он приложил лицо к груди малютки – лицо ее было до того нежное, розовое, до него дотронуться он не посмел.

Уна спрыгнула на пол, помогла роженице поудобнее улечься на спине и уложила ей косы на груди. Они взяли у него младенца, и он уселся на край постели жены. Он взял ее за руку, слегка приподнял одну косу. Ни один из них не вымолвил ни словечка.

Тут ему принесли еду и питье, а после велели идти в камору почивать – Ингунн надо было поспать. Тогда она тихо позвала его.

– Улав, – прошептала она, – позволь мне попросить тебя об одном деле, хозяин, – так она его никогда прежде не называла. – Исполнишь ли ты мою просьбу?

– Сделаю все, о чем ты ни попросишь. – Он улыбнулся, будто сквозь боль; казалось, радость целиком поглотила его.

– Обещай, что назовешь ее в честь твоей матери. Я хочу, чтоб ее звали Сесилия.

Улав молча кивнул.

Он лежал в темноте с открытыми глазами; рядом Эйрик спал как убитый. Через открытую дверь он видел, как отсвет огня в очаге плясал на бревнах стены – поднимался и опускался, а освященные свечи, горевшие возле матери и младенца, источали слабый, мягкий золотистый свет.

Женщины, сидевшие подле матери с младенцем всю ночь напролет, шептались, то и дело вставали, суетились, бренчали горшками. Новорожденная вдруг принялась кричать, и крик этот нашел отклик в его сердце: услышав ее крик, он преисполнился нежностью и радостью. Женщины вскочили и стали качать люльку, а Сигне тихо и ласково запела.

Он лежал у дверей ее комнаты, и ему, как во сне, казалось таким обычным, что он лежит и прислушивается, как охраняют ее сон. Ингунн спала крепко; она родила младенца, и ей надобно было хорошенько отдохнуть, чтобы снова стать здоровой, молодой и веселой. Здесь, в его усадьбе, родился младенец, первый младенец… Все, что было прежде, – не что иное, как странная бесконечная болезнь, страшная напасть, поразившая несчастную женщину будто черное колдовство. Эти крошечные мертвые существа, которых женщины приносили ему поглядеть, хотя он вовсе того не хотел, ибо вид их наполнял его сердце страшным отвращением, и бедный крохотный недоносок, который недолго маялся на белом свете, покуда бог не сжалился над ним и не прибрал его, – всех их он в глубине души никак не мог считать своими детьми, которых зачали они с Ингунн.

Никогда не испытал он, что значит стать отцом, быть отцом – до того, как у него появилась дочь, его сокровище, любезная его сердцу малютка Сесилия.

13

Сесилия, дочь Улава, росла и хорошела; няньки, что ходили за нею, говорили, что она растет не по дням, а по часам. С чего она была толстенькая, никто не мог понять, ибо мать желала сама кормить ее, а из материнской груди малютка могла высосать не много капель. Сигне и Уна хвастали, что она вырастала за один месяц более, чем другие младенцы за три. Они то и дело вливали ей ложечкой в ротик сливки либо давали сосать в тряпице олений мозг.