Вдруг снизу, со двора, донесся вой – протяжный зловещий собачий вой.
– Это Эрп, – шепнул Улав. – Вот так он выл и вчера вечером. Кто же его снова выпустил? – Он тихонько стал пробираться к двери.
– Улав, Улав, ведь ты не уйдешь от меня? – испуганно воскликнула Ингунн, увидев, что он одет и готов выйти из дому.
– Я должен попробовать спуститься вниз, чтобы никто не видал, – прошептал он. – Эта чертова псина скоро разбудит всех в усадьбе!
– Улав, Улав, не оставляй меня одну, – она стояла на коленях в кровати. Когда же он, подскочив, зашикал, она, снова обняв за шею, крепко ухватилась за Улава обеими руками. Невольно он стал вертеть головой, пытаясь высвободиться; натянув одеяло, он хорошенько укрыл Ингунн.
– Неужто ты не понимаешь? Я должен уйти, – прошептал он. – Хватит и того, что уже случилось.
Она разразилась безудержными рыданиями – бросившись в постель, она плакала не переставая. Улав, укутав Ингунн одеялом до самого подбородка, растерянно стоял в темноте, шепотом умоляя ее перестать. Под конец, встав на колени, он приподнял рукой голову девушки – плач Ингунн стал понемногу стихать. На туне бешено выл и лаял пес. А Улав все убаюкивал и убаюкивал девушку, приговаривая: «Не плачь, Ингунн, голубушка моя, не плачь так горько…» Но лицо его застыло и посуровело от волнения.
– Ни с того ни с сего собаки так выть не станут, Это либо к покойнику, либо еще к какой беде.
И вот, стоя на коленях на утреннем холодке и держа в объятиях плачущую девушку, он с беспощадной трезвостью стал понимать, что произошло, и события минувшего дня, одно за другим, вставали в его памяти.
Он не очень задумывался над тем, как дорого может им обойтись поход в усадьбу Маттиаса, сына Харалда, да и, насколько он мог судить, никто об этом не думал. И они почитали поход справедливым: Стейнфинн не мог поступить иначе… Но этот проклятый вой во дворе не давал ему покоя. Рана Стейнфинна не была столь безопасна; он-то, Улав, знал: ведь это он держал руку приемного отца, когда Арнвид перевязывал рану. И Улав вспоминал лицо Стейнфинна, когда они плыли обратно на корабле и когда поднимались вверх по лесистому склону. Колбейну пришлось спешиться и вести коня под уздцы, потому что он помогал брату. И последний раз – нынче вечером, когда Стейнфинн пожелал всем спокойной ночи.
Только теперь Улав вдруг понял, как он любит своего приемного отца. Он принимал Стейнфинна, не задумываясь над тем, каков он, был к нему по-своему расположен, но, сам того не ведая, всегда смотрел на него чуть свысока. Ведь Стейнфинн был человек медлительный, вздорный, легкомысленный и беспечный до мозга костей, отягощенный взваленным на него горьким бременем скорби и позора, которое так не подобало этому беззаботному хевдингу… А его приемный сын в глубине души испытывал легкое пренебрежение к тому, что было столь чуждо его собственному нраву. Теперь же, когда Стейнфинн встал во весь рост и показал, каков он, когда дело идет о жизни и смерти, теперь, когда Улав в тайниках своего сердца почувствовал любовь к нему, – он, Улав, нанес ему такой удар! Опозорил самого себя и причинил Ингунн самое худшее зло… У него снова похолодел лоб, а сердце подпрыгнуло и глухо заколотилось – что, если случилась самая страшная беда!..
Он прижался лбом к груди Ингунн – хоть бы эта псина во дворе замолчала! В душе его, казалось, раздавались жалобные стоны – тоска по детству, канувшему безвозвратно. Как юн был он, Улав, и как бесконечно одинок! Но вот он совладал с собой, выпрямился и заглушил готовый вырваться вздох; ведь он свершил проступок, возложивший на него ответственность взрослого мужчины. Что пользы хныкать, когда сделанного не воротишь. И ведь должен же быть какой-то выход…
Наконец кто-то вышел на двор, обругал пса и, как понял Улав, пытался загнать его в дом. Но Эрп, видно, удрал на огороженное пастбище. Во дворе стихло.
Прежде чем оставить Ингунн, Улав бережно обнял ее и поцеловал в лоб у самых волос. Потом взял меч и перебросил ремень через правое плечо. Почувствовав у бедра оружие, он словно бы сразу же стал сильнее. Подойдя к двери, он выглянул с галерейки:
– На дворе никого нет – ну, теперь я уберусь потихоньку.
Ингунн снова расплакалась:
– О нет, нет, не уходи, мне так страшно здесь одной!
Улав уже понял: уговаривать ее бесполезно и слова тут не помогут.
– Тогда вставай, – прошептал он, – и одевайся; если нас увидят на туне вместе, никто не заподозрит неладного.
Он вышел из светелки, сел на лесенку и стал ждать. Держась обеими руками за рукоять меча и опершись на него подбородком, он сидел, глядя на пунцовые отсветы в западной части неба – они бледнели по мере того, как свет на востоке разгорался и становился все ярче и ярче. Трава на полях была серой от росы и дождя.
Он вспоминал поздние вечера и ранние утра этого лета, которые они провели с Ингунн, – и воспоминания об их играх и забавах мучительной болью отозвались в его душе, наполнив ее горьким разочарованием и скорбью. Он стал обманщиком, но ему казалось, будто он и сам обманут. Они бегали и забавлялись на пригорке, поросшем цветами, и думать не думали, что их забавы кончатся падением в пропасть. И не успели оглянуться, как рухнули вниз. Да, это так! И теперь вот лежат во прахе. Но что пользы сетовать, – пытался утешить он самого себя.
Когда они поженятся, то, верно, обретут в конце концов почет и уважение; тогда они, пожалуй, забудут тайный позор, который им довелось пережить. А он-то так радовался своей свадьбе – тому дню, когда все только и будут что величать новобрачных и нарекут их совершеннолетними. Теперь же пиво в чашах жениха и невесты будет иметь тайный горький привкус – ведь они недостойны чести, которая выпадет им на долю.
То, что он сделал, почиталось одним из самых мерзких поступков. «Ну и зятек им достался, будь он неладен, разве такому можно довериться!» – говорили люди, когда подобное дело выходило наружу. Ибо лодку, коня и невесту настоящий муж должен сперва купить честь по чести, а потом уж воспользоваться правом владеть ими, разве что его ранее принудили к тому.
Улав полагал: три месяца – наикратчайший срок, который приличествует людям их сословия и который должен пройти с того дня, когда уговор о порядке распределения имущества при брачной сделке будет оглашен во Фреттастейне, и до той поры, покамест он не сыграет свадьбу в Хествикене… Но, может статься, теперь, когда Стейнфинн навязал себе дело с пожаром и убийством, уже не покажется столь непристойным, если он, Улав, поторопит со свадьбой. Ведь тогда вместо опекунства над несовершеннолетним Стейнфинн получит зятя с большим достатком, от которого вправе требовать помощи в уплате пени и во всем прочем.
Так что, когда Ингунн вышла к Улаву и, не смея взглянуть на него, прошептала: «Коли бы отец знал про нас, Улав, он бы, верно, нас убил», – Улав, чуть улыбнувшись, взял ее руку.
– Навряд ли Стейнфинн столь глуп. Ему и без того хватит дел, Ингунн, за которые его призовут к ответу. А от живого зятя ему больше проку, нежели от мертвого… И все же, – шепнул он упавшим голосом, – беда будет, коли Стейнфинн или кто другой прознает про то.