На другой день после праздника святой Катрины Эрленд, сын Никулауса, отпраздновал пышно и торжественно свадьбу своего родича. В Йорюндгорд съехалось много именитых гостей – об этом позаботился Симон Дарре; у него и его жены не было недостатка в друзьях среди местных жителей. На свадебном пиршестве присутствовали оба священника церкви святого Улава, и сам отец Эйрик освятил дом и постель – это считалось особенной честью, потому что отец Эйрик служил теперь только по большим праздникам и отправлял требы только для тех прихожан, которые были его духовными детьми в продолжение долгих лет. Симон Дарре огласил грамоту о свадебных и дополнительных подарках жениха, Эрленд во время трапезы произнес хвалебную речь в честь своего родича, Рамборг, дочь Лавранса, вместе с сестрой обносила гостей яствами и пивом и находилась среди женщин, раздевавших невесту в брачной светличке.
И все-таки то была невеселая свадьба. Невеста происходила из старой, почтенной крестьянской семьи, пользовавшейся уважением в долине. Ее родичи и земляки считали, что она вступила в неравный брак, обвенчавшись с пришельцем из чужих краев, который вдобавок служил в чужом поместье, пусть даже и у своего родича. Ни происхождение Ульва – сына, прижитого богатым рыцарем от служанки, ни его родство с Эрлендом, сыном Никулауса, не прибавляли ему чести в глазах сыновей Хербранда…
Да и сама невеста, как видно, сетовала на свою участь. Кристин с глубокой печалью рассказала об этом Симону, когда через несколько недель после свадьбы он приехал по какому-то делу в Йорюндгорд. Яртрюд не давала покоя мужу, требуя, чтобы они перебрались в его усадьбу в Скэун: Кристин слышала, как она с громким плачем заявила, что никогда не утешится, если ее дитя будет зваться сыном работника. Ульв ничего на это не ответил. Новобрачные жили в строении, которое прозвали домом управителя, потому что там жил когда-то Йон, сын Эйнара, пока Лавранс не приобрел всю усадьбу Лэутарбру и не переселил туда Йона. Но это название не нравилось Яртрюд. Она злобилась и на то, что ей приходится держать своих коров в хлеву, принадлежащем Кристин, – боялась, как бы кто не подумал, что она служанка Кристин.
– Что ж, Яртрюд на свой лад права, – говорила хозяйка Йорюндгорда, – я прикажу выстроить отдельный хлев при доме управителя, если только Ульв с женой не переселятся в Скэун. Как знать, может это и впрямь лучший исход: Ульв уже немолод, ему трудно менять свои привычки, а на новом месте, ему, верно, легче будет начать жизнь женатого человека…
Симон про себя подумал, что Кристин, пожалуй, права. Ульва в округе не любили. Он открыто презирал все местные свычаи и обычаи. Хозяин он был рачительный и умелый, но плохо знал здешние края и часто совершал оплошки: так, после осеннего убоя он оставлял больше скота, чем мог прокормить, а когда скот хирел и ранней весной ему все равно приходилось резать изголодавшихся животных, он выходил из себя и кричал, что ему опостылел этот нищий край, где жители с самого праздника обращения святого Павла вместо всякого корма пичкают скотину березовой корой.
А тут вдруг новая неурядица: в Трондхеймской области исподволь сложился обычай, что хозяин взимает подать с издольщиков теми припасами, в которых у него особенная нужда: сеном, шкурами, мукой, маслом или шерстью, хотя бы в договоре об издольщине и было записано, что платеж вносится деньгами или каким-нибудь одним видом припасов. При этом землевладелец или его управляющий самочинно переводил стоимость одних припасов на другие и делал это довольно произвольно. Но когда Ульв вздумал потребовать того же с издольщиков Кристин, они заявили, что это лихоимство и грубое беззаконие, в чем они, без сомнения, были правы, и пожаловались Кристин. Как только хозяйка все узнала, она тотчас вразумила Ульва, но Симону было известно, что народ винил в этой истории не только Ульва, но и Кристин, дочь Лавранса. Всюду, где заходила об этом речь, Симон объяснял, что Кристин и слыхом не слыхала о затее Ульва, который привык к такому порядку в краях, откуда он родом. Но Симон сам чувствовал, что его объяснения дела не поправили, хотя открыто ему никто не перечил.
Вот почему Симон и сам не знал, желать ему или не желать, чтобы Ульв остался в Иорюндгорде. Он и представить себе не мог, как обойдется Кристин без этого преданного и расторопного помощника. Эрленд ничего не смыслил в крестьянских делах, а сыновья его были слишком молоды. Но, с другой стороны, Ульв восстановил против Кристин всех жителей округи, а теперь еще вдобавок соблазнил молодую девушку из почтенного и состоятельного рода. Однако же, видит бог, Кристин и без того несет на своих плечах непосильное бремя…
Что и говорить, окрестный люд косо глядел теперь на обитателей Йорюндгорда. Эрленда здесь любили ничуть не больше, чем Ульва. Если родич и первый советник Эрленда держал себя высокомерно и заносчиво, то в мягкой, слегка небрежной повадке самого хозяина крылось что-то еще более вызывающее. Однако Эрленду, сыну Никулауса, словно и невдомек было, что он восстановил против себя всех соседей, – он, как видно, был твердо уверен, что, богат он или беден, он все тот же, каким был прежде, и ему даже в голову не приходило, что кто-то может упрекнуть его в высокомерии. Воевода, родич короля Магнуса и ближний его вассал, он составил заговор против своего государя и сам по безрассудному своему легкомыслию погубил все смелые замыслы – но он, как видно, и не думал, что из-за всего этого люди вправе клеймить его бесчестьем. Симон никак не мог взять в толк, случалось ли Эрленду вообще о чем-нибудь думать…
Эрленд всегда ставил его в тупик: в разговоре он часто высказывал дельные и толковые суждения, но он словно и думать не думал руководиться теми красивыми словами, на какие не скупился в своих речах. Просто не верилось, что его скоро станут называть старым человеком: внимательно вглядевшись, можно было рассмотреть и морщины на его лице и проседь в волосах, и все-таки он и Ноккве походили больше на двух братьев, чем на отца с сыном. Эрленд был все так же строен и гибок, как тогда, когда Симон впервые его увидел, его голос звучал по-прежнему свежо и молодо. Он держался все так же свободно и самоуверенно, с какой-то скрытой грацией в обхождении… Он и прежде бывал молчалив и сдержан с чужими людьми и как в дни могущества, так и в дни бедствий не искал дружбы с окружающими, предоставляя им самим набиваться к нему в друзья. Но он, как видно, не замечал, что теперь уже никто не ищет его общества. Богатые крестьяне и господские сыновья в верховьях и низовьях долины, тесно связанные друг с другом узами родства и свойства, с досадой глядели на этого высокомерного вельможу из Трондхеймских краев, которого несчастье забросило в их края и который по-прежнему считал себя чересчур высокородным и куртуазным, чтобы снизойти до них.
Но пуще всего Эрленду вменяли в вину то, что он вовлек за собой в несчастье хозяев Сюндбю. Гютторм и Боргар, сыновья Тронда, были осуждены к изгнанию из Норвегии, и принадлежавшая им часть огромных земельных угодий Йеслингов, а также половина их родового поместья отошли к короне. Ивар из Сюндбю примирился с королем Магнусом, заплатив ему выкуп. А когда король Магнус передал – по слухам, не безвозмездно – земли спальников рыцарю Сигюрду, сыну Эрленда Эльдьярна, Ивар и Ховард, младший из сыновей Тронда, не ведавшие о преступном сговоре своих братьев, продали свою долю угодий в Вогэ господину Сигюрду, доводившемуся двоюродным братом им и дочерям Лавранса: его мать Гюдрюн, дочь Ивара, была сестрой Тронда Йеслинга и Рагнфрид из Иорюндгорда. Ивар Йеслинг перебрался в Рингхейм в Тутене, в усадьбу, которую он взял за женой; понятное дело, что его сыновья обоснуются в этих краях, где испокон века жили и владели землей предки их матери. Ховарду еще принадлежали большие угодья, но все больше в Валдресе, да вдобавок в приданое за женой он получил обширные поместья в округе Борг. Но жители Вогэ и Гюдбраксдала считали величайшим несчастьем, что старинному роду ленных владетелей пришлось лишиться Сюндбю, которым эта семья, пользовавшаяся большим влиянием в округе, владела с незапамятных времен.