Стрелок проверил в мозгу у Эдди, это правда или он просто блефует. Оказалось, что правда. По крайней мере, так думал Эдди. Роланд увидел, что Эдди действительно верит в то, что его брат Генри скорее умрет, чем выдаст этот пароль. Но сам стрелок был отнюдь не уверен в этом.
— Ты, наверное, думаешь, что я до сих пор еще верю в Санта-Клауса, — сказал Балазар.
— Я знаю, что вы не верите.
— Клаудио. Обыщи его. Джек, иди в уборную и проверь там. Все.
— Есть там такое место, о котором мне неизвестно? — спросил Андолини.
Балазар призадумался, внимательно глядя на Андолини.
— На задней стенке аптечки есть небольшая панель, — наконец сказал он. — Я там держу кое-какие личные вещи. Она не такая большая, чтобы запрятать там фунт порошка, но ты все равно проверь.
Джек пошел, и когда он открыл дверь в небольшой нужник, стрелок увидел вспышку такого же холодного белого света, который освещал отхожее место в воздушной карете. Дверь быстро закрылась.
Балазар вновь поглядел на Эдди.
— Ну и зачем тебе эти дурацкие бредни? Эта ложь идиотская? — спросил он почти с искренней грустью. — Я думал, ты умный парень.
— Посмотрите мне в глаза, — сказал Эдди, — и скажите, лгу я или нет.
Балазар так и сделал. Смотрел он долго. Потом отвернулся и засунул руку в карманы своих крестьянских штанов так глубоко, что они обтянули его широкий крестьянский зад. Вся поза его выражала печаль — печаль по любимому сыну, упорствующему в заблуждении, — но прежде, чем он отвернулся, Роланд заметил, что лицо его выражает отнюдь не печаль. То, что Балазар увидел в глазах у Эдди, пробудило в нем не печаль, а сильное беспокойство.
— Раздевайся, — теперь Клаудио наставил свой револьвер на Эдди.
Эдди принялся снимать одежду.
5
Не нравится мне это,— думал Балазар, дожидаясь, когда Джек Андолини вернется из туалета. Он был напуган. Внезапно пот выступил не только под мышками и в паху, где Балазар потел всегда, даже самой холодной зимой, но по всему телу. Эдди уже не выглядел как наркоман — пусть и смышленый, но все-таки наркоман, которого можно поддеть за яйца и вести за собою куда угодно, — он теперь выглядел как… а как? Как будто он вырос, как-то изменился.
Как будто в него вкачали две кварты свежей крови.
Да. Именно так. И еще порошок. Этот гребаный порошок. Джек проверял туалет, а Клаудио обыскивал Эдди с нарочитой свирепостью тюремного надзирателя-садиста; даже когда Клаудио, поплевав себе на левую руку и растерев слюну по правой, засунул ее Эдди в задний проход по самое запястье и еще дюйма на два глубже, Эдди выдержал это с флегматичным спокойствием, которого Балазар даже и предположить бы не мог ни в нем, ни в каком другом закоренелом наркомане.
Порошка не было ни в туалете, ни на Эдди, ни в Эдди. Ни в карманах, ни в куртке, ни в сумке. Значит, он блефовал.
Посмотрите мне в глаза и скажите, лгу я или нет.
Он посмотрел. То, что он там увидел, его встревожило. Он увидел, что Эдди Дин совершенно уверен в себе: он войдет в уборную и выйдет оттуда с половиной балазарового товара.
Балазар и сам едва не поверил, что так и будет.
Клаудин Андолини вытащил руку. Пальцы его вышли из задницы Эдди Дина с каким-то хлюпающим звуком. Губы Клаудио искривились.
— Быстрее, Джек, а то у меня вся рука в дерьме этого урода! — сердито выкрикнул он.
— Если б я знал, что ты будешь там лазить, Клаудио, я бы, когда в последний раз срал, вытер зад, что ли, ножкой от стула, — этак ласково проговорил Эдди. — У тебя руки были бы чище, да и я бы сейчас не стоял как дурак с чувством, как будто меня трахнул в задницу Бык Фердинанд.
— Джек!
— Иди на кухню и вымой руки, — спокойно проговорил Балазар. — У нас с Эдди нет никаких причин задевать друг друга. Правда, Эдди?
— Никаких.
— Все равно он чист, — сказал Клаудио. — Впрочем, чист — не то слово. Я имею в виду, у него ничего нет. Уж в этом будьте уверены. — Он ушел, держа перед собой грязную руку как дохлую рыбу.
Эдди спокойно поглядел на Балазара, который опять размышлял о Гарри Гудини, Блэкстоне, Дуге Хеннинге и Дэвиде Копперфильде. Они все утверждали, что колдовство тихо сдохло, как и варьете, но Хеннинг был суперзвездой в своем деле, а малыш Копперфильд, когда Балазар был на его представлении в Атлантик-Сити, облапошил целую толпу народу. Балазар любил фокусников. Полюбил с самого первого раза, когда увидел на улице дяденьку, который показывал фокусы с картами за небольшое вознаграждение. А с чего начинается фокус, когда что-то появляется из ничего — а зрители сначала вздохнут изумленно, а потом бешено зааплодируют? Первым делом фокусник предлагает кому-то из зрителей убедиться, что место, откуда появится кролик, или голубь, или шлюшка с голыми грудками, сейчас совершенно пусто. И более того — убедиться, что ничего нельзя достать изнутри.
Может быть, он так и сделал. Не знаю уж — как, да мне и плевать. Единственное, что я знаю, так это то, что мне это все не нравится. Очень не нравится.
6
Джорджу Бионди тоже кое-что не понравилось. И он сомневался, что и Эдди Дин придет от этого в восторг.
Джордж был уверен, что в тому времени, когда Чими вошел в бухгалтерию и погасил свет, Генри уже умер. Умер тихо: никакого скандала, никаких беспокойств. Просто отлетел, как семена одуванчика, уносимые ветерком. Джордж думал, что это случилось как раз в тот момент, когда Клаудио пошел на кухню мыть руки.
— Генри? — шепнул Джордж ему в ухо. Он приложил губы так близко, как будто хотел поцеловать его в ушко, как девушку, как это бывает в фильмах, и ощущение было омерзительным, к тому же, когда ты уверен, что парень мертв. Как наркофобия, или как там ее, мать ее, называют. Но он должен был знать, а стена между этой комнатой и офисом Балазара — очень тонкая.
— Что там случилось, Джордж? — спросил Трикс Постино.
— Заткнитесь, — голос Чими был низким, как гул двигателя, работающего на холостых оборотах.
Они заткнулись.
Джордж сунул руку Генри под рубашку. Да, дела шли все хуже и хуже. Образ свидания с девушкой из кинофильма никак его не оставлял. Вот он, щупает ее грудь, только это не она, а он, и это уже не наркофобия, а гребаная гомико-наркофобия, и тощая грудь наркомана Генри не поднимается и не опускается, и внутри не слышится тук-тук. Для Генри Дина уже все закончилось, игра его завершилась на седьмой инъекции. Все в нем умолкло, тикали только часы на руке.