— Его надо аннулировать, это нелепо, просто нелепо. И так вредно для Максима — вся эта гласность. Это плохо на нем отразится.
— Да, — сказала я.
— Неужели полковник Джулиан ничего не может сделать? Он же полицейский судья. Зачем же тогда судьи? Старик Хорридж, верно, совсем спятил. Какой же они нашли мотив для самоубийства? Ничего более идиотского я не слышала за всю жизнь. Надо кому-нибудь прижать Тэбба. Откуда он знает, как появились эти дырки в яхте? Джайлс говорит, конечно же, это работа рифов.
— По-видимому, они считают, что нет.
— Если бы я могла тогда приехать! — сказала Беатрис. — Уж я заставила бы их предоставить мне слово. У меня такое впечатление, что никто даже не попытался ничего сделать. Максим очень расстроен?
— Он устал, — сказала я, — страшно устал.
— Я бы очень хотела приехать в Лондон и присоединиться к вам, но вряд ли это удастся. У Роджера, бедняжки, тридцать девять и четыре, а сиделка, которую нам прислали, форменная идиотка, он не желает ее видеть. Я просто не могу его оставить.
— Разумеется, — сказала я. — Даже и не пытайтесь.
— В какой части Лондона вы будете?
— Не знаю. Все довольно неопределенно.
— Скажите Максиму, пусть попытается что-нибудь сделать, чтобы изменить вердикт. Это так плохо для семьи. Я говорю всем нашим знакомым, такой вердикт — просто преступление. Она не из тех, кто кончает с собой. У меня есть большое желание самой написать коронеру.
— Поздно, — сказала я. — Оставьте все, как есть, все равно толку не будет.
— Нелепость всей этой истории выводит меня из себя, — сказала Беатрис. — Мы с Джайлсом думаем, что если эти дырки не были пробиты рифами, их нарочно просверлил какой-нибудь бродяга. Может быть, коммунист. Их тут вокруг — как собак нерезаных. Как раз подходящая вещь для коммуниста.
Из библиотеки донесся голос Максима:
— Ты не можешь от нее отделаться? Что, ради всего святого, она там толкует столько времени?
— Беатрис, — с отчаянием сказала я. — Я попытаюсь позвонить вам из города.
— Может быть, взять за бока Дика Годолфина? — сказала она. — Он ваш член парламента. Я с ним близко знакома, куда ближе, чем Максим. Они с Джайлсом вместе были в Оксфорде. Спросите у Максима, позвонить ли мне Дику, быть может, ему удастся отменить этот вердикт. Спросите у Максима, что он думает насчет того, не коммунисты ли это?
— Бесполезно, — сказала я, — от этого не будет никакого толку. Пожалуйста, Беатрис, не надо ничего делать. Будет только хуже, гораздо хуже. У Ребекки могли быть какие-нибудь мотивы, о которых мы ничего не знаем. И я не думаю, что коммунисты разгуливают повсюду специально, чтобы пробивать в яхтах дыры. Какой в этом смысл? Пожалуйста, Беатрис, оставьте все, как оно есть.
Слава Богу, ее не было сегодня в суде! Слава Богу хотя бы за это. В трубке что-то зажужжало, я услышала, как Беатрис кричит: «Алло, алло, коммутатор, не разъединяйте нас!» — затем раздался щелчок и наступила тишина.
Я вернулась в библиотеку, еле держась на ногах; я была вымотана до предела. Через несколько минут телефон снова начал звонить. Я не двинулась с места. Пусть звонит. Я пошла и села у ног Максима. Звон не прекращался. Я не шевелилась. Наконец он умолк, словно там, на другом конце, сердито бросили трубку. Часы на каминной решетке пробили десять раз. Максим обвил меня руками и притянул к себе. Мы стали целовать друг друга лихорадочно, отчаянно, как преступные любовники, которые никогда раньше не целовались.
Когда я проснулась на следующее утро, вскоре после шести, поднялась и подошла к окну, на траве серебрилась, как иней, роса, деревья белым саваном окутывал туман. Дул свежий ветерок, в прохладном, бодрящем воздухе стоял мягкий запах осени. Я стояла у окна на коленях, глядя вниз на розарий, на поникшие от вчерашнего дождя головки цветов, на их побуревшие, осыпавшиеся лепестки, и все, что произошло вчера, казалось мне далеким и нереальным. В Мэндерли начинался новый день — цветов, деревьев; обитателей сада не заботили наши тревоги. Короткими стремительными бросками пробежал через розарий к лужайке черный дрозд, то и дело останавливаясь и вонзая в землю длинный желтый клюв. Занялись своими делами каменка и две кругленькие трясогузки, прыгающие друг за другом, и небольшая стайка чирикающих воробьев. Высоко в воздухе повисла чайка, безмолвная, одинокая, затем взмахнула крыльями и устремилась через лес за лужайками к Счастливой Долине. Все шло своим чередом, наши волнения, наши страхи были не властны ничего изменить. Вскоре появятся садовники, примутся сметать первые осенние листья с дорожек и газонов, ровнять граблями гравий на подъездной аллее. Во дворе за домом начнут позвякивать ведра, польется из шланга вода на машину, маленькая судомойка станет перешучиваться через дверь с мужчинами. Поплывет в воздухе аппетитный запах поджаренного бекона. Во всем доме горничные распахнут двери, откроют окна, отдернут занавеси.
Зевая и потягиваясь, вылезут из своих корзинок собаки, выйдут на террасу, моргая от бледных лучей солнца, пронизывающих туман. Роберт накроет стол к завтраку, принесет овсяные лепешки с пылу с жару, яйца, стеклянные вазочки с медом, вареньем и апельсиновым джемом, вазу с персиками, гроздь черного винограда с еще нестершимся восковым налетом, прямо из оранжереи.
Горничные примутся подметать в кабинете и парадной гостиной, в высокие — от пола до потолка — окна вольется свежий холодный воздух. Над трубами подымутся змейками дымки, и мало-помалу осенний туман растает, деревья на лужайке, склоны холмов и лес примут четкие очертания, заблестит под солнцем море вдали и появятся прямые, высокие контуры маяка на мысу.
Безмятежный покой Мэндерли. Тишина и красота. Кто бы ни жил в его стенах, какие бы тревожные чувства их ни обуревали, какая бы ни шла в их груди борьба, как бы сильно не терзала их боль, сколько б слез ни было пролито, какое бы горе им ни приходилось испытывать, это не могло нарушить покоя Мэндерли, уничтожить его очарования. Завядшие цветы расцветали на следующий год, те же птицы гнездились на прежних местах, распускались почки на тех же деревьях. В воздухе витал чуть ощутимый запах мха, гудели пчелы, стрекотали сверчки, а в глубине темного леса, как всегда, строили гнезда цапли. Бабочки отплясывали джигу на лужайках, ткали прозрачные паутины пауки, а маленькие пугливые кролики, которым вовсе нечего было здесь делать, просовывали мордочки в кишащий местным народцем кустарник. Расцветала сирень и жимолость, и на магнолии за окном столовой медленно раскручивались тугие белые бутоны. Никто никогда не нанесет вреда Мэндерли. Он будет лежать в ложбине как заколдованный замок, под надежной охраной леса, незыблемый, неуязвимый, а внизу будут шуметь волны, разбиваясь о гальку в крошечных бухтах, накатываясь на берег и вновь уходя вспять.
Максим все еще спал, и я его не будила. Нам предстоял долгий утомительный день. Бесконечные километры шоссе, телеграфные столбы, усыпляющее мелькание машин, мучительно медленный въезд в Лондон. Мы не знаем, что нас ждет в конце пути. Будущее покрыто мраком. Где-то к северу от Лондона живет неизвестный нам человек по имени Бейкер, который никогда о нас не слышал, и, однако, наша судьба была в его руках. Скоро он тоже проснется, зевнет, потянется и начнет очередной день. Я поднялась с колен, пошла в ванную комнату, открыла кран, чтобы напустить воды. Все, что я делала, казалось мне таким же важным, как уборка библиотеки, которую я наблюдала вчера. Раньше я производила эти действия механически, но теперь, кидая в воду губку, развешивая на стуле полотенце, снятое с горячей трубы, погружаясь по подбородок в воду, я отдавала себе отчет в каждом движении. Каждый миг был драгоценным, я принялась одеваться. За дверью послышались мягкие шаги, затем раздался негромкий щелчок замка. Тишина и шаги удалились. Это была миссис Дэнверс.