— Кроме Ребекки на яхте никого не было, она была одна, — сказал он.
Я стояла перед ним на коленях, глядя ему в лицо, глядя ему в глаза.
— На полу каюты лежит Ребекка, — сказал он.
— Нет, — сказала я. — Нет.
— Женщина, похороненная в фамильном склепе, не Ребекка, — сказал он, — это чужая женщина, неизвестно откуда, которую никто не опознал. Не было никакого несчастного случая. Ребекка не утонула. Я ее убил. Застрелил в домике на берегу. Я отнес ее тело на яхту, в каюту, и вывел яхту в залив и утопил там, где они ее сегодня нашли. Ребекка, и никто другой, лежит там на полу каюты. Можешь ты теперь поглядеть мне в глаза и сказать, что ты меня любишь?
Как тихо было в библиотеке! Тишину нарушало одно — лязг зубов Джеспера, вылизывавшего лапу. Должно быть, в подушечку вонзилась колючка, он без передышки выкусывал и высасывал кожу. А затем я услышала у самого уха тиканье часов на запястье Максима. Привычные повседневные звуки. И без всякой на то причины в уме пронеслась дурацкая поговорка моих школьных лет: «Время не ждет». Слова повторялись вновь и вновь: «Время не ждет. Время не ждет». Тиканье часов у уха и чмоканье Джеспера — вот все, что тогда доходило до моего слуха.
Когда мы испытываем большое потрясение — теряем близкого себе человека или, скажем, лишаемся руки, — мы, думается мне, сперва ничего не ощущаем. Если нам ампутировали руку, в первые минуты мы не знаем, что ее у нас нет. Мы чувствуем свои пальцы. Мы растопыриваем их, машем ими в воздухе, одним за другим, а у нас уже нет ни пальцев, ни руки. Я стояла на коленях возле Максима, положив ладони на плечи, прижавшись к нему всем телом, и во мне не было никаких чувств — ни боли, ни тревоги, даже страха не было у меня на сердце. Я думала, что надо вытащить у Джеспера колючку, удивлялась, почему не приходит Роберт убрать со стола. Как странно, что я могла думать о таких пустяках — лапе Джеспера, часах Максима, Роберте и посуде. Меня поражала собственная бесчувственность, это странное оцепенение. Мало-помалу чувства вернутся, сказала я себе, мало-помалу до меня все дойдет. Все, что он сказал мне, все, что случилось, станет на место, как кусочки картинки-загадки, сложится в единый узор. Сейчас меня нет, ни сердца, ни ума, ни чувств — деревяшка в объятиях Максима. И тут он стал целовать меня. Никогда раньше он так меня не целовал. Я стиснула руки у него на затылке и закрыла глаза.
— Я так тебя люблю, — сказал он. — Так люблю!
Я ждала этих слов каждый день и каждую ночь, думала я, и вот наконец он их говорит. Об этих словах я мечтала в Монте-Карло, в Италии, здесь, в Мэндерли. Он говорит их сейчас. Я открыла глаза и посмотрела на портьеры у него над головой. Он продолжал целовать меня, жадно, отчаянно, шепча мое имя. Я продолжала глядеть на портьеру, заметила, что в одном месте она выгорела от солнца и стала светлее, чем наверху. До чего я спокойна, подумала я, до чего холодна! Рассматриваю портьеры в то время, когда Максим меня целует. Впервые говорит, что любит меня.
Внезапно он оттолкнул меня и встал с дивана.
— Ты видишь, я был прав, — сказал он. — Слишком поздно. Ты больше меня не любишь. Да и с чего бы тебе меня любить?
Он отошел, остановился у камина.
— Забудь о том, что сейчас было. Больше это не повторится.
Что я наделала! Меня затопил мгновенный страх, забилось смятенно сердце.
— Совсем не поздно, — быстро сказала я; встав с пола, я подошла к нему, обвила руками. — Не надо так говорить, ты не понимаешь. Я люблю тебя больше всего на свете. Но когда ты меня сейчас целовал, я перестала чувствовать и мыслить. Я была оглушенная, онемевшая. Словно у меня вообще не осталось чувств.
— Ты не любишь меня, — сказал он, — потому ничего и не чувствуешь. Я знаю. Я понимаю. Все это пришло слишком поздно для тебя, да?
— Нет, — сказала я.
— Все это должно было быть четыре месяца назад, — сказал он. — Мне следовало это знать. Женщины не похожи на мужчин.
— Я хочу, чтобы ты снова меня целовал, — сказала я. — Прошу тебя, Максим.
— Нет, — сказал он. — Теперь это бесполезно.
— Мы не можем друг друга потерять, — сказала я. — Мы должны быть всегда вместе; между нами не должно быть секретов, не должны стоять ничьи тени. Пожалуйста, любимый, прошу тебя.
— У нас нет на это времени, — сказал он. — Нам осталось, возможно, всего несколько часов, несколько дней. Как мы можем быть вместе после того, что случилось? Я же тебе сказал: они нашли яхту. Они нашли Ребекку.
Я тупо глядела на него, я не понимала.
— И что дальше? — спросила я.
— Опознают тело, — сказал он. — Это нетрудно — там, в каюте, есть все улики: ее одежда, туфли, кольца на пальцах. Ее опознают, и тогда все вспомнят ту, другую, женщину, похороненную в нашем семейном склепе.
— Что ты будешь делать? — спросила я.
— Не знаю, — ответил он. — Не знаю.
Оцепенение постепенно оставляло меня, я знала, что так будет. Руки больше не были ледяными, они стали горячими, потными. Я чувствовала, как мне залило жаром лицо и шею. Запылали щеки. Я подумала о капитане Сирле, о водолазе, о страховом агенте, о матросах на севшем на мель пароходе, стоявших у борта, глядя в воду. Я подумала о лавочниках в Керрите, мальчишках-рассыльных, свистящих на улицах, о священнике, выходящем из церкви, леди Кроуэн, срезающей розы у себя в саду, о женщине в розовом платье и ее сыне на обрыве над морем. Скоро они узнают. Через каких-то несколько часов. Завтра, перед завтраком. «Водолаз нашел яхту покойной миссис де Уинтер. Говорят, в каюте лежит скелет». Скелет в каюте. Ребекка. Она лежала в каюте яхты, а вовсе не в склепе. В склепе лежала чужая женщина. Ребекку убил Максим. Ребекка вовсе не утонула. Максим убил ее. Застрелил в домике на берегу. Отнес тело в яхту и потопил яхту в заливе. Этот мрачный каменный дом, дождь, стучащий по крыше. Кусочки головоломки лавиной обрушивались на меня. В мозгу одна за другой проносились разрозненные картинки.
Максим рядом со мной в машине на юге Франции. «Почти год назад случилось нечто, полностью изменившее мою жизнь. Мне пришлось начать все сначала…»
Молчание Максима, его приступы мрачного настроения.
То, что он никогда не говорил о Ребекке. Никогда не упоминал ее имени.
Его неприязнь к бухте, к домику на берегу. «Если бы у тебя были мои воспоминания, ты бы тоже туда не пошла».
То, как он чуть не бежал по тропинке в лесу, ни разу не оглянувшись.
То, как мерил шагами библиотеку после смерти Ребекки. Вперед и назад, вперед и назад.
«Я уехал из дома в спешке», — сказал он миссис Ван-Хоппер, и тонкая, как паутина, морщина перерезала его лоб.
«Говорят, он не может оправиться после смерти жены».
Вчерашний бал-маскарад, и я в костюме Ребекки наверху лестницы.