Молчаливые преторианцы – черноморская гвардия Колчака – провожали растерянных людей к трапу.
Некоторые чувствовали неладное, даже подозревали, что их отвезут подальше в море и там утопят. Политиков никто не успокаивал и не разубеждал. Белая ночь окутывала море нереальной бледной пеленой, лишенные теней и даже четких форм тела и предметы казались невесомыми и словно относящимися к миру привидений.
Когда Керенский поднимался по невероятно крутому трапу на верхнюю палубу, он услышал, что на причал выехала кавалькада автомобилей. Он остановился. Конвоир стал подталкивать его в спину, чтобы шел дальше. Керенский не подчинился.
Дверцы моторов открылись, и, ежась от ночной свежести, сжимаясь в маленькую беспомощную толпу, на причал выбрались Романовы – Николай и Александра Федоровна, сопровождаемые детьми, дядькой, врачом и верными фрейлинами.
Позже, когда, издав долгий тоскливый гудок, «Серафим Саровский» отвалил от стенки и изгоняемым политикам разрешено было покинуть каюты, ибо они более не считались заключенными, Керенский отыскал в салоне Львова. Они курили и неспешно, как после поминок, беседовали. Оба полагали, что для них высылка из страны в преддверии реакции – очевидное везение.
– У нас будет время осмотреться и собрать в кулак демократические силы, – рассуждал князь Львов.
– Боюсь, что возвращение наше – дело проблематичное. Новое правительство решило убрать с пути все режимы, которые, на их взгляд, скомпрометированы.
– Чем же, позвольте спросить, скомпрометировано мое правительство? – язвительно и обидчиво спросил князь.
Керенский не стал отвечать – за широкими окнами салона первого класса были видны гуляющие по палубе под утренним ярким солнцем Великие княжны – принцессы русской державы, которые покидали Россию в одной лодке с теми, кто лишил власти их коронованного отца.
В тот день Керенский, удивляясь соседству императорской фамилии, не мог знать наверняка, что решение выслать царскую чету было единодушно принято семьей Романовых и поддержано высшей знатью империи.
На «Серафиме Саровском» революционеры пребывали в основном в каютах второго класса, лишь некоторые из них, как, например, управляющий делами совета министров Набоков, имевшие значительные средства, смогли оплатить первый класс.
Владимир Дмитриевич Набоков, англизированный джентльмен, воспринимавший чехарду молниеносных событий последних недель скорее как забавную, чем страшную, фантасмагорию, гулял со своим сыном Володей, начинающим энтомологом, по верхней палубе, глядя, как удаляются и тают в дымке форты Кронштадта – последние камни родной земли.
– Я никогда не вернусь сюда, – сказал Володя Набоков, стройный высокий юноша. – Они высылают из России ее лучшие умы. Россия обречена на прозябание.
– Лучшие умы никогда не были нужны нашей Родине, – улыбнулся отец юноши.
Набоков рассеянно поклонился царской чете, что медленно шла по палубе, стараясь не глядеть по сторонам, хотя палуба первого класса была пуста.
Керенского и Чхеидзе судьба привела в Женеву, как раз когда после мытарств в немецкой тюрьме туда вернулся Ленин. Но они не встречались, потому что совершенно по-разному смотрели на возможности и перспективы русской революции.
Вскоре морскому министру Колчаку было предложено выйти в отставку. Он сделал свое дело. Колчак покинул Россию – он доживал свои дни в Филадельфии.
* * *
Ахмет не приехал к Лидочке, как обещал, не по своей вине – после разгрома его убежища отрядом полковника Баренца он ушел в горы. Не иначе как по возвращении в Севастополь Коля Беккер доложил в контрразведку о том, где лагерь Керимова. Поэтому Ахмет был зол на Колю, и злость эта, смешанная с горем из-за гибели двух его товарищей, распространялась на всех русских и даже на Лидочку и покойного Андрея Берестова.
Но, уйдя горами за Байдарские ворота и далее – почти до Бахчисарая, Ахмет не знал о быстро развернувшихся событиях в Дюльбере.
И уж разумеется, его отряд никак не принимал участия в убийстве Джорджилиани и насилии над Великой княжной. Это были выдумки реакционных газетчиков и тех патриотов, что требовали выселения татар из Крыма. Правда, безрезультатно, потому что умные и трезвые головы в Петрограде (вновь переименованном в Петербург в 1918 году) понимали, что, выслав татар, вы тут же подрубите сук крымской экономики. Крым освоен татарским земледельцем и погибнет без татарина.
Только через две недели, приехав тайком в Симферополь, чтобы увидеть родных, Ахмет узнал все новости сразу – столько новостей, что можно сойти с ума от их разнообразия и невероятности.
Ахмету рассказали о воцарении Марии Федоровны, о взятии Стамбула, что лишало татар всяческих надежд на успешную борьбу за автономию, о капитуляции Австро-Венгрии.
Ахмета искали по горам жандармы, которые вернулись в свои кабинеты и разгоняли Советы и редакции социалистических газет, так что ему пришлось вскоре распустить отряд, как распущены были и другие татарские отряды в Крыму. Ахмет, зная, что в Симферополе на него могут донести, решил скрыться на время у дяди в Алуште.
Он попал в Ялту лишь в середине июня, когда весь мир торжествовал по поводу победы над грубыми и невежественными тевтонами, которые вознамерились покорить цивилизованные страны. Со смерти Беккера прошел месяц, месяц с той ночи, когда они виделись с Лидочкой.
Вся злость Ахмета на предательство Беккера, на русских угнетателей и даже на Лидочку давно уже растворилась, ибо полная безнадежность борьбы чаще всего заставляет борца искать иных путей самоутверждения. Ахмет не знал еще, какой он изберет путь, но желание увидеть Лидочку, вина перед ней все росли. Ведь, в сущности, Лидочка – единственная, кто связывал теперь Ахмета с таким недавним и таким светлым прошлым.
Правда, надежды увидеть Лидочку почти не было – зачем ей ждать месяц обещанной встречи? Она уже уехала, может быть, отыскав могилу Андрея Берестова, а может быть, решив не искать ее.
Зная, что шансов у него почти нет, все же с утра, как приехал в Ялту, Ахмет отправился к гостинице «Мариано».
Было жарко – один из первых по-настоящему жарких дней, когда море замирает, будто в него налита не вода, а густое масло, когда море и небо сравниваются цветом и потому теряется линия горизонта, а рыбацкие лодочки кажутся черными жучками, неподвижно повисшими в воздухе.
Публика на набережной была оживленна и криклива – еще не уморились от жары, еще приветствовали ее. Среди гулявших было немало военных – выздоравливающие отпускники, а то и те, кого революция сорвала с мест, а возобновленный порядок еще не вернул на положенное место.
Ахмет остановился перед стеклянной дверью в гостиницу, разглядывая свое отражение, – вроде бы он одет соответственно месту и времени. Был Ахмет в плотно посаженном на голову канотье, чесучовом костюме и легких белых ботинках. Для убедительности он крутил в руке тросточку. Дымчатые очки завершали его туалет.