Она закрыла глаза. Если бы только можно было бы обсудить все это с Эллен. Утром она получила от нее письмо: «Погода стоит прекрасная… меня выбрали президентом комитета по устроению бала для первого курса… Ты читала последний роман Маркуонда?..» — одно из тех пустопорожних посланий, которыми они обменивались с Рождества и отдалившей их друг от друга ссоры. Если бы она могла посоветоваться с Эллен, поговорить с ней по душам, как это бывало раньше…
Когда Лео Кингшип развелся с женой, Дороти было пять лет, а Эллен — шесть. Третьей сестре — Марион — было уже десять. Когда девочки лишились матери — сначала в результате развода, а потом последовавшей через год ее смерти, — Марион переживала эту потерю глубже младших сестер. Она отчетливо помнила обвинения и разоблачения, предшествовавшие разводу, и с горечью пересказывала их подраставшим сестрам, несколько преувеличивая жестокость отца. С течением времени она отдалилась и от сестер, и от отца, замкнулась в себе и стала жить собственной жизнью.
А Дороти и Эллен искали любви, которой не находили ни у отца, отвечавшего холодностью на холодность, ни у череды бесцветных и требовательных гувернанток, которых к ним приставил отец, на попечении которого, по решению суда, остались дети. Две младших сестры ходили в одну школу, ездили в те же самые летние лагеря, были членами тех же клубов и ходили на те же танцы (соблюдая требования отца о раннем возвращении домой). Эллен была ведущей, а Дороти — ведомой.
Когда Эллен поступила в университет Колдвелл в штате Висконсин, Дороти решила на следующий год поступать туда же. «Нет! — сказала Эллен. — Дороти должна научиться принимать решения самостоятельно». С ней согласился отец, который больше всего ценил самостоятельность и в себе, и в других. В конце концов отец в какой-то степени пошел навстречу Дороти, и ее отправили учиться в Стоддард, который находился на расстоянии всего лишь ста миль от Колдвелла. Предполагалось, что сестры будут навещать друг друга по субботам и воскресеньям. Они действительно обменялись несколькими визитами, постепенно встречи становились все реже, пока Дороти не заявила, что первый год в университете полностью научил ее самостоятельности. И свидания сестер прекратились. В прошлое Рождество сестры поссорились. Размолвка началась из-за пустяка («Если тебе захотелось надеть мою блузку, надо было, по крайней мере, спросить моего разрешения!») и разрослась до ссоры, потому что Дороти все каникулы находилась в подавленном настроении. И когда сестры вернулись к учебе, переписка между ними свелась к редкому обмену холодными записками…
Правда, можно ей позвонить. Дороти посмотрела на телефон. Через минуту она услышит голос Эллен… Но с какой стати она будет делать первый шаг, да еще нарываться на отповедь? Она затушила сигарету в пепельнице. «И вообще, — подумала она, — о чем мне беспокоиться? Ладно, приму пилюли. Помогут — прекрасно, а если нет, тем лучше — мы поженимся. Как это будет замечательно, даже если отец полезет на стену. Мне не нужны его деньги».
Дороти пошла в прихожую и заперла входную дверь. Ей было и жутко и весело при мысли, что она собирается совершить такой непривычный и несколько мелодраматичный поступок.
В ванной она взяла конверт и высыпала капсулы в ладонь. Они были серовато-белого цвета и поблескивали, как удлиненные жемчужины. Бросив конверт в корзину, она вдруг подумала: «А может, не принимать?»
Тогда они завтра поженятся! И не надо будет ждать до лета или даже до окончания университета — еще больше двух лет!
Нет, так поступать нехорошо. Она обещала попробовать. Однако завтра…
Дороти положила в рот капсулы, взяла стакан с водой и одним глотком его осушила.
Аудитория находилась в одном из новых зданий Стоддарда и имела форму прямоугольника, одна стена которого была сплошь стеклянной с алюминиевыми рамами. Перед кафедрой преподавателя было восемь рядов скамей. В каждом ряду было десять серых металлических сидений, правая ручка которых изгибалась вперед и налево и представляла собой нечто вроде парты.
Он сидел и последнем ряду на втором сиденье от окна. Слева было пустое место — здесь обычно сидела Дороти. Это была первая лекция в тот день — по общественным наукам, — единственный раз, когда они встречались в классе в этом семестре. Бубнящий голос лектора заполнял залитую солнцем комнату.
Хотя бы сегодня постаралась не опаздывать! Неужели она не понимает, что он изнывает от неизвестности? Что его ждет — рай или ад? Безоблачное счастье или жуткая заваруха, о которой он даже не хотел думать. Он поглядел на часы: восемь минут десятого. Черт бы ее побрал!
Он ерзал на своем стуле, нервно перебирая пальцами цепочку от ключей. Его взор был прикован к блузке сидевшей перед ним студентки, и он принялся считать на ней белые горошины.
Боковая дверь аудитории открылась. Его голова невольно дернулась.
Вид у Дороти был совсем больной. На серовато-бледном лице пятна румян выступали, как краска на штукатурке. Под глазами у нее легли темные круги. Она посмотрела на него, как только открыла дверь, и едва заметно покачала головой.
Проклятие! Он опустил глаза на цепочку для ключей, которую держал в руках. Внутри у него все онемело. Он слышал ее шаги, слышал, как она села на сиденье слева от него, как положила учебники на пол между ними. Потом он услышал царапанье пера по бумаге и, наконец, звук вырываемой из блокнота страницы.
Он повернул к ней голову. Она протягивала ему свернутый листок линованной бумаги, с беспокойством глядя на него.
Он взял листок и развернул, держа на коленях:
«Мне было очень плохо и несколько раз вырвало. Но ничего не случилось».
Он на минуту прикрыл глаза, потом открыл их и повернулся к ней. Его лицо ничего не выражало. Она робко улыбнулась. Он попытался ответить ей улыбкой, но не смог. Он опустил глаза на записку. Свернул листок пополам. Потом еще и еще раз, пока он не превратился в тугой комок, который он положил в карман. Потом долго сидел, сцепив руки и глядя на лектора.
Через несколько минут он нашел в себе силы повернуться к Дороти, улыбнуться ей и беззвучно проговорить одними губами:
— Ничего страшного.
Когда в 9.55 прозвучал звонок, они вышли из аудитории вместе с другими студентами. Те смеялись, толкались и жаловались на близость экзаменов, невыполненные курсовые работы и несостоявшиеся свидания. Выйдя наружу, они сошли с дорожки, по которой направились остальные, и остановились в тени факультетского здания.
Щеки Дороти понемногу розовели.
— Все будет хорошо, — поспешно проговорила она. — Я в этом убеждена. Тебе не придется уходить из университета. Тебе ведь увеличат пособие, правда? На содержание жены?
— Целых сто пять долларов в месяц, — с горечью проговорил он.
— Другие же ухитряются прожить на эти деньги… те, которые живут в лагере для автоприцепов. Как-нибудь и мы проживем.
Он положил учебники на траву. Главное — выиграть время, чтобы хорошенько подумать. Ему казалось, что у него начинают дрожать колени. Он взял ее за плечи и ласково ей улыбнулся.