Теперь же, как ни крути, она была Анной СГ. Потому он связал ее с помощью нарезанных из одеяла лент, заткнул рот кляпом и до захода солнца продержал под дулом пистолета. Среди ночи он снова связал ее, заткнул рот и укатил на своем велосипеде. Вернулся он через несколько часов с унипеками и питьем, привез еще два одеяла, полотенца и туалетную бумагу, «наручные часы», у которых кончился завод, и две французские книги. Маттиола лежала там, где он ее оставил. Она не спала, взгляд был тревожный и жалостливый. Став пленницей больного номера, она страдала от его грубого обхождения, но прощала. Ей было жаль его.
Однако днем в ее взгляде появилось негодование. Чип потрогал свою щеку и ощутил двухдневную щетину. Смущенно улыбнувшись, он сказал:
— Я избегаю процедур вот уже почти год.
Она наклонила голову и прикрыла глаза ладонью.
— Ты превратился в животное, — сказала она.
— Да, но мы такими в действительности и являемся, — доказывал он. — Христос, Маркс, Вуд и Вэнь сделали из нас нечто мертвое и противоестественное.
Она отвернулась, когда он начал бриться, но все же потом украдкой глянула раз через плечо, другой, а затем повернулась и открыто стала смотреть на него, не скрывая неприязни.
— Ты кожу себе не ранишь? — спросила она.
— Поначалу случалось, — сказал он, туго натягивая щеку и легко работая бритвой, при свете установленного на камне фонарика. — Бывало, я вынужден был целыми днями прикрывать лицо рукой.
— Ты всегда пользуешься для бритья чаем?
— Нет, — засмеялся он. — Это вместо воды. Вечером схожу поищу пруд или ручей.
— А тебе часто приходится это делать? — спросила она.
— Ежедневно, — сказал он. — Вчера пропустил. Безобразие, конечно, но оно продлится лишь несколько недель. По крайней мере, я на это надеюсь.
— Что ты хочешь этим сказать?
Он промолчал и продолжал бритье.
Маттиола отвернулась.
Чип читал французскую книгу о причинах войны, которая длилась тридцать лет. Маттиола спала. Потом села на одеяле, посмотрела на него, на деревья, на небо.
— Ты не хочешь, чтобы я поучил тебя этому языку? — спросил он.
— А зачем? — спросила она.
— Когда-то тебе хотелось его выучить, — сказал он. — Помнишь, я дал тебе список слов?
— Да, — сказала она. — Я помню. Я учила их, но потом забыла. Но сейчас я здорова — зачем он мне теперь нужен?
Чип делал гимнастику и ее заставлял делать, с тем чтобы в воскресенье они были готовы к дальней поездке. Она выполняла его указания, не протестуя.
В ту ночь он нашел хотя и не ручей, но ирригационный канал шириной метра два, с бетонными откосами. Он искупался в его медленно текущей воде, затем принес фляги с водой в укрытие, разбудил Маттиолу и развязал ее. Провел через рощицу, потом стоял и смотрел, как она купалась. Ее мокрое тело блестело в слабом свете четвертушки луны.
Он помог ей вылезти по бетонному берегу, дал полотенце и, пока она вытиралась, стоял рядом.
— Ты знаешь, почему я пошел на это? — спросил он.
Она посмотрела на Чипа.
— Потому что я тебя люблю, — сказал он.
— Тогда отпусти меня.
Он покачал головой.
— Тогда с какой стати ты говоришь, что любишь меня?
— Люблю.
Она нагнулась и вытерла ноги.
— Ты хочешь, чтобы я опять стала больной?
— Да, хочу.
— Тогда, значит, ты меня ненавидишь, — сказала она, — ты не любишь меня. — Она выпрямилась.
Он взял ее руку, гладкую, прохладную и влажную.
— Маттиола.
— Анна, — поправила она.
Он попытался поцеловать ее в губы, но она отвернулась, и поцелуй пришелся в щеку.
— Теперь наставь на меня свое оружие и изнасилуй меня, — сказала она.
— Я не буду этого делать, — сказал он, выпуская ее руку.
— Почему же нет? — Она надевала свой балахон и застегивала его медленно, неуверенно. — Пожалуйста, Ли, — продолжала она, — давай поедем назад в город. Я уверена, тебя можно вылечить, потому что, если бы ты был действительно болен, неизлечимо болен, ты изнасиловал бы меня! Ты был бы намного грубей со мной, чем ты есть.
— Ладно, — не вступая в спор, ответил он. — Давай-ка вернемся на наше место.
— Пожалуйста, Ли.
— Чип, — поправил он. — Мое имя Чип. Пошли. — Он тряхнул головой, и они двинулись обратно через рощицу.
К концу недели она взяла его карандаш и книгу, которую он не читал в тот момент, и стала рисовать на внутренней стороне обложки наброски портретов Христа и Вэня, а еще дома, свою левую руку и ряд оттененных крестиков и серпиков. Он взглянул — не пишет ли она записку в надежде кому-нибудь ее подкинуть в воскресенье.
Потом Чип сам нарисовал дом и показал ей.
— Что это? — спросила Маттиола.
— Дом.
— Не похоже.
— Нет, это дом, — сказал он. — Они не обязательно должны быть все уныло-одинаковыми и прямоугольными.
— А это что за овалы?
— Окна.
— Я никогда не видела таких домов, — сказала она. — Даже в пред-У-эпохе. Где есть такие?
— Нигде, — сказал он. — Я его таким придумал.
— О, тогда это не дом, таких не бывает. Как ты можешь рисовать то, чего не бывает?
— Я ведь больной, ты не забыла? — сказал он.
Она отдала книгу, не глядя ему в глаза.
— Не надо таких шуток, — сказала она.
Он надеялся — впрочем, нет, он предполагал, — что могло ведь так случиться, что субботней ночью, в силу привычки или других причин она могла бы проявить желание сблизиться с ним. Однако не проявила. Так же как во все предыдущие вечера, она сидела в сумерках, обхватив руками колени и глядя на багровую полоску неба между нависшей скалой и черными кронами деревьев впереди.
— Сегодня суббота, — сказал Чип.
— Я знаю, — сказала она.
Они помолчали. Затем Маттиола спросила:
— Я не смогу получить лечебную процедуру. Да?
— Не сможешь, — сказал он.
— Но тогда я могу забеременеть, — сказала она. — А мне не положено иметь детей. Как, кстати, и тебе.
Ему хотелось сказать, что они едут в такое место, где решения Уни не имеют силы, но это было бы преждевременно: она могла бы перепугаться и перестать ему подчиняться.
— Да, наверно, ты права.
Он поцеловал ее в щеку, когда связывал ее и укрывал на ночь. Она молча продолжала лежать в темноте, и он поднялся с колен и пошел к своим одеялам.