— Что такое? — вскричал герцог. — Что с вами, Нанон? Что с вами? Можно ли приходить в такое отчаяние оттого, что на ваших глазах повесили какого-то мужика? Милая Нанон, встаньте, придите в себя!.. Но, Боже мой!.. Она без сознания… а жители Ажена уверяли, что она бесчувственная… Эй, люди! На помощь кто-нибудь! Скорей нюхательной соли! Холодной воды!

Герцог, увидев, что никто не является на его крик, сам побежал за солью; люди не могли слышать его, вероятно, потому, что все еще были поглощены зрелищем, которым только что бесплатно угостила их щедрость королевы.

XIX

В то время как в Либурне происходила страшная драма, о которой мы только что рассказали, виконтесса де Канб сидела за дубовым, с гнутыми ножками столом. Рядом с нею стоял Помпей и составлял нечто вроде описи ее имущества. Она же писала к Канолю следующее письмо:

«Опять остановка, друг мой. В ту минуту как я хотела сказать принцессе Ваше имя и просить ее согласия на наш брак, пришло известие о падении Вера, оледенившее слова на губах моих. Но я знаю, как Вы должны страдать, и не имею сил переносить разом и Ваши страдания и свои. Успехи или неудачи этой роковой войны могут завести нас слишком далеко, если мы не решимся победить обстоятельства. Завтра, друг мой, завтра в семь часов вечера я стану Вашей женою.

Вот план действий, который я прошу Вас принять, Вы непременно должны точно сообразовываться с ним.

После обеда приходите к госпоже де Лалан, которая, с тех пор как я представила вас ей, очень Вас уважает, равно как и сестра ее. Будут играть — играйте и Вы, только не оставайтесь ужинать. Более того, когда наступит вечер, постарайтесь удалить друзей Ваших, если они там будут. Когда Вы останетесь один, за Вами явится посланный; кто это будет, я еще не знаю. Он назовет Вас по имени, как будто Вы нужны для какого-нибудь важного дела. Кто бы он ни был, ступайте за ним смело, потому что он будет прислан от меня, и он приведет Вас туда, где я буду ждать.

Мне хотелось бы венчаться в церкви кармелитов, которая вызывает у меня столь сладкие воспоминания, но я еще не могу надеяться на это; однако желание мое исполнится, если согласятся отпереть церковь для нас.

В ожидании этого часа сделайте с моим письмом то, что Вы делаете с моей рукой, когда я забываю отнять ее у Вас. Сегодня я говорю Вам: «До завтра», завтра скажу: «Навсегда!».

Каноль находился в одном из своих приступов мизантропии, когда получил это письмо: весь прошедший день и все утро он еще не видел госпожи де Канб, хотя в продолжение суток прошел, может быть, десять раз мимо ее окон. Тут началась в душе влюбленного молодого человека обыкновенная перемена чувств. Он обвинял виконтессу в кокетстве, сомневался в ее любви, невольно возвращался к воспоминанию о Нанон; он чуть ли не прославлял себя за ту любовь, которой Клер как бы стыдилась; его бедное сердце томилось, находясь между удовлетворенною любовью, которая не могла погаснуть, и любовью желанной, которая не могла быть удовлетворена. Но письмо виконтессы решило дело в ее пользу.

Каноль прочитал и перечитал письмо. Как предвидела Клер, он целовал его двадцать раз, как сделал бы с ее рукой. Взвесив все, Каноль не мог не признаться себе, что любовь его к виконтессе была и остается самым серьезным чувством в его жизни. С другими женщинами любовь его всегда принимала другой характер и совсем другое развитие. Каноль всегда играл роль человека, рожденного для любовных интриг, всегда казался победителем, почти приобрел право быть непостоянным. С виконтессой де Канб, напротив, он чувствовал, что покоряется неодолимой силе, против которой не осмеливался даже восстать, потому что был уверен, что теперешнее его рабство ему гораздо приятнее прежних побед. В минуты отчаяния, когда он сомневался в привязанности Клер, когда уязвленное сердце его приходило в себя и он мысленно разбирал свои страдания, он признавался, даже не краснея при такой слабости, которую он за год прежде считал бы недостойной, что потерять виконтессу де Канб было бы для него невыносимой бедой.

Но любить ее, быть ею любимым, владеть ее сердцем, душой и ею самой и сохранить вместе с тем в будущем свою независимость, потому что виконтесса не требовала, чтобы он пожертвовал своими убеждениями ради партии принцессы Конде, и искала только его любви; быть самым счастливым, самым богатым офицером королевской армии (зачем забывать богатство? Оно никогда ничему не вредит), остаться на службе у королевы, если королева достойно наградит его за верность; расстаться с ней, если она, по обыкновению монархов, окажется неблагодарной, — все это не было ли истинным, великим счастьем, о котором Каноль прежде даже не смел и мечтать?

А Нанон?

О, Нанон, Нанон… она была тайным и болезненным угрызением совести, какое всегда гложет благородные души. Только в вульгарных сердцах чужое горе не находит отголоска. Нанон, бедная Нанон! Что сделает она, что скажет, что будет с ней, когда она узнает страшную новость: друг ее женился на другой?.. Увы! Она не станет мстить, хотя у нее в руках все средства к мщению, и эта мысль более всего терзала Каноля. Если б, по крайней мере, Нанон вздумала мстить, если б даже отомстила как-нибудь, то Каноль видел бы в ней только врага и избавился бы от укоров совести.

Нанон не ответила ему на письмо, в котором он просил ее не писать к нему. Почему она так аккуратно исполняла его просьбу? Если б она захотела, то, верно, нашла бы случай передать ему десять писем. Стало быть, Нанон не хотела переписываться с ним. О! Если б она могла разлюбить его!

И Каноль опечалился при мысли, что Нанон, возможно, его больше не любит. Это ужасно, но даже в самом благородном сердце всегда находишь эгоизм гордости.

По счастью, у Каноля было средство все забывать: ему стоило только прочитать письмо госпожи де Канб. Он прочитал и перечитал письмо, и оно подействовало. Наш влюбленный таким образом заставил себя забыть все, что не касалось его счастья. Чтобы исполнить приказание виконтессы, которая просила его отправиться к госпоже де Лалан, он принарядился, что было нетрудно при его молодости, красоте и вкусе, и направился к дому супруги президента, когда било два часа.

Каноль был так занят своим счастьем, что, проходя по набережной, не заметил своего друга Равайи, который из лодки подавал ему какие-то знаки. Влюбленные в минуту счастья ходят так легко, что едва касаются земли. И Каноль был уже далеко, когда Равайи пристал к берегу.

Он наскоро отдал какие-то приказания своим гребцам и побежал к дому принцессы Конде.

Принцесса сидела за обедом, когда услышала шум в передней; она спросила о причине его, и ей доложили, что только что приехал барон де Равайи, которого она посылала к маршалу де Ла Мельере.

— Ваше высочество, — сказал Ленэ, — полагаю, что было бы не худо немедленно принять его. Какие бы он не привез известия, они, наверное, очень важны.

Принцесса подала знак, и Равайи вошел. Он был так бледен и лицо его было так расстроено, что принцесса, взглянув на него, тотчас поняла, что перед нею стоит вестник несчастья.