— А, вы желали видеть меня! В самом деле? — сказал Ковиньяк, обращая на Нанон взгляд, в котором выражались ирония и сомнение.
— Да, — отвечала Нанон, — герцог был так добр, что пожелал, чтобы я представила вас ему.
— Только из опасения обеспокоить вас, монсеньер, я не добивался этой чести раньше, — сказал Ковиньяк, низко кланяясь герцогу.
— Да, барон, — отвечал герцог, — я удивлялся вашей деликатности, но все-таки упрекаю вас за нее.
— Меня, монсеньер, меня хотите вы упрекать за деликатность!
— Да, если б ваша добрая сестра не занялась вашими делами…
— А… — сказал Ковиньяк, с красноречивым упреком взглянув на сестру. — А, сестра занялась моими делами…
— Да, делами брата, — живо подхватила Нанон, — что же тут особенно удивительного?
— И сегодня чему обязан я удовольствием видеть вас? — спросил герцог.
— Да, — вопросил Ковиньяк, — и чему, монсеньер, вы обязаны удовольствием видеть меня?
— Чему? Разумеется, случаю, только случаю, который воротил вас.
«Ага, — подумал Ковиньяк, — я, должно быть, уезжал».
— Да, вы уехали, несносный брат, — сказала Нанон, — и написали мне только две строчки; они еще больше увеличили мое беспокойство.
— Что же делать, дорогая Нанон? — сказал герцог, усмехаясь. — Надобно прощать влюбленных.
«Ого, дело запутывается! — подумал Ковиньяк. — Я, должно быть, влюблен».
— Ну, — сказала Нанон, — признавайтесь, что вы влюблены.
— Пожалуй, не отказываюсь, — отвечал Ковиньяк с победоносной улыбкой, стараясь уловить в глазах собеседников крупицу истины, чтобы с ее помощью придумать большую ложь.
— Хорошо, хорошо, — прервал герцог, — однако ж пора завтракать. Вы расскажете нам, барон, про ваши любовные интрижки за завтраком. Франсинетта, подай прибор господину де Канолю. Вы еще, надеюсь, не завтракали, капитан?
— Еще нет, монсеньер, и должен даже признаться, что утренний воздух придал мне удивительный аппетит.
— Скажите лучше, ночной воздух, повеса, потому что вы всю ночь провели на большой дороге.
«Черт возьми! — подумал Ковиньяк. — Мой зять на этот раз угадал правильно».
Потом он прибавил вслух:
— Пожалуй, извольте, соглашусь, ночной воздух…
— Так пойдемте же, — сказал герцог, подавая руку Нанон и переходя в столовую вместе с Ковиньяком. — Вот тут, надеюсь, достаточно работы для вашего желудка, как бы он ни был взыскателен.
Действительно, Бискарро превзошел самого себя: блюд было немного, но все они были отборные и приготовлены превосходно. Янтарное вино Гиени и красное бургонское выливалось из бутылок, как потоки золота и каскады рубинов.
Ковиньяк ел за четверых.
— Этот малый поступает в высшей степени любезно! — сказал герцог. — А вы почему не едите, Нанон?
— Мне уж не хочется, монсеньер.
— Милая сестрица! — вскричал Ковиньяк. — Подумать только, удовольствие видеть меня отняло у нее аппетит. Право, мне досадно, что она так любит меня!
— Возьмите кусочек курицы, Нанон, — сказал герцог.
— Отдайте его моему брату, монсеньер, — отвечала Нанон, заметившая, что тарелка Ковиньяка быстро пустеет, и боявшаяся, что он опять начнет насмехаться над нею, когда кушанье исчезнет.
Ковиньяк подставил тарелку и улыбнулся, выражая этим благодарность. Герцог положил ему кусок курицы, и Ковиньяк поставил перед собою тарелку.
— Ну, что же вы поделываете, Каноль? — спросил герцог с фамильярностью, которая показалась Ковиньяку чудесным предзнаменованием. — Разумеется, я говорю не о любовных делах.
— Напротив, говорите о них, монсеньер, говорите сколько вам угодно, не церемоньтесь, — отвечал Ковиньяк, которому частые приемы медока и шамбертена развязали язык. Впрочем, он не боялся появления своего двойника, что редко случается с теми, кто принимает на себя чужое имя.
— Ах, герцог, — сказала Нанон, — он очень хорошо понимает шутку!
— Так мы можем потолковать с ним об этом молоденьком дворянине? — спросил герцог.
— Да, о том юноше, которого вы встретили вчера вечером, братец, — прибавила Нанон.
— Да, на дороге, — сообщил Ковиньяк.
— И потом в гостинице метра Бискарро, — прибавил герцог д’Эпернон.
— Да, потом в гостинице метра Бискарро, — повторил Ковиньяк, — сущая правда.
— Так вы в самом деле с ним встретились? — спросила Нанон.
— С молоденьким дворянином?
— Да.
— Каков он был? Ну, говорите откровенно, — сказал герцог.
— По правде сказать вам, — отвечал Ковиньяк, — он был очень мил: белокурый, стройный, изящный, ехал со слугой.
— Именно так, — сказала Нанон, кусая губы.
— И вы влюблены в него?
— В кого?
— В этого дворянчика, белокурого, стройного, изящного?
— Что это значит, монсеньер? — спросил Ковиньяк, готовясь рассердиться. — Что хотите вы сказать?
— Что? У вас до сих пор хранится на сердце жемчужно-серая перчатка? — спросил герцог, лукаво улыбаясь.
— Жемчужно-серая перчатка?
— Да, та самая, которую вы так страстно нюхали и целовали вчера вечером.
Ковиньяк понял все.
— А, этот мальчик был дамой? — вскричал он. — Ну, даю вам честное слово, что я угадал эту шутку!
— Теперь уж нет сомнения, — прошептала Нанон.
— Налейте мне вина, сестрица, — сказал Ковиньяк. — Не знаю, кто опустошил бутылку, которая стояла воле меня, но в ней уже нет ничего.
— Хорошо, хорошо! — сказал герцог. — Есть еще возможность вылечить его, если любовь не мешает ему ни есть, ни пить. Государственные дела не пострадают от такой любви.
— Как! Чтобы от любви пострадали дела короля? Никогда! Дела короля прежде всего! Дела короля — вещь священная! За здоровье его величества, монсеньер!
— Можно надеяться на вашу преданность, барон?
— На мою преданность королю?
— Да.
— Разумеется. Я готов позволить изрезать себя на куски за него… иногда.
— И это очень просто, — перебила Нанон, боясь, что, придя в возбуждение от медока и шамбертена, Ковиньяк забудет свою роль и станет самим собой. — И это очень просто; разве вы не капитан войск его королевского величества по милости герцога?
— И никогда этого не забуду, — отвечал Ковиньяк с изумительным душевным волнением, положив руку на сердце.
— Мы и не то сделаем после, — сказал герцог, — а что-нибудь побольше.
— Благодарю, монсеньер, благодарю!