— Мы пришли, — объявили заговорщики, — от имени якобинцев: они хотят поднять восстание, хотят, чтобы Коммуна взяла власть и произвела чистку в Конвенте.
Однако в секции Гравилье всем заправлял присягнувший священник Жак Ру, тот самый, что должен был сопровождать Людовика XVI к месту казни (как мы знаем, король отказался от его услуг).
Жак Ру почуял в этом предложении измену и ответил, что народ собрался сегодня на гражданскую трапезу и нужно спросить его мнение.
Заговорщики удалились ни с чем и направились в секцию Четырех наций, располагавшуюся в Аббатстве, где повторили ту же ложь и заручились поддержкой нескольких членов секции.
Все вместе смутьяны двинулись волновать народ, пировавший на всем пространстве от ратуши до рынка.
Парижанам, чьи головы уже кружил хмель, было предложено поддержать якобинцев.
Толпа приняла предложение.
Между тем Жак Мере возвратился в зал заседаний, оставив Дантона, которому было необходимо прийти в себя, одного. Сев рядом с Верньо, Жак сообщил ему грозное предупреждение Дантона.
Верньо передал слова Жака своим товарищам. Никто не тронулся с места.
Тем временем в зал вернулся Дантон. Видно было, что его обуревают самые противоречивые чувства. Каждый из депутатов по-своему истолковал смятение, выразившееся в чертах Дантона, его смертельную бледность, глубокие вздохи, едва не разрывавшие ему грудь.
Конвент только что выслушал адресованное ему послание Дюмурье; затем на трибуну поднялся Робеспьер и, против ожиданий, сказал:
— Я не отвечаю за Дюмурье, но я пока ему доверяю. Однако, поскольку Робеспьер не мог сойти с трибуны, не швырнув кому-нибудь в лицо обвинение, он добавил, что в настоящий момент Франция нуждается во власти единой, тайной, скорой и могучей, и тотчас после этого, по своему обыкновению, принялся клеймить Жиронду, которая, по его словам, вот уже три месяца не позволяла Дюмурье захватить Голландию.
Дантон стоял у дверей, не сводя глаз с жирондистов: они, несмотря на сделанное им предупреждение, продолжали сидеть на своих местах, где их вот-вот могла настигнуть смерть.
Выслушав новую обвинительную речь Робеспьера, Дантон содрогнулся.
— Требую слова после тебя! — крикнул он Робеспьеру.
— Сколько угодно! — отвечал тот. — Я уже все сказал. Пока Робеспьер покидал трибуну с одной стороны, Дантон взбежал на нее с другой.
Проводив глазами Робеспьера, вернувшегося на свое место между Камбоном и Сен-Жюстом, он произнес:
— Все, что ты сейчас сказал, правда, но теперь речь не о том, какие причины привели нас к катастрофе, а о том, как эту катастрофу предотвратить. Если дом охвачен огнем, я не обращаю внимания на мародеров, растаскивающих мое имущество, я бросаюсь тушить пожар. Мы обязаны спасти Республику и не можем терять ни минуты. Хотим мы быть свободными? Тогда надо действовать. Если же мы этого не хотим, нам следует погибнуть, причем погибнуть всем вместе — ведь мы все вместе давали клятву верности Франции. Но мы не отступимся, мы довершим начатое. Вперед! Захватим Голландию, и Карфаген будет разрушен. Англия начнет жить ради свободы: партия свободы там жива. Протяните руку всем тем, кто ждет избавления — вы спасете родину и освободите мир. Отправьте в путь ваших комиссаров; пусть они выедут нынче вечером, нынче ночью, пусть скажут богачам: «Либо наши долги заплатит европейская аристократия, обреченная пасть под нашими ударами, либо их заплатите вы; у народа нет ничего, кроме крови, которую он щедро проливает на полях сражений; вы же, презренные богачи, должны раскрыть нам свои кошельки!»
Конвент прервал речь Дантона рукоплесканиями, к которым присоединились скрепя сердце даже жирондисты.
Дантон нетерпеливым жестом остановил восторженных слушателей, мешавших ему продолжать, и снова заговорил тоном пророка, которому дано прозревать будущее:
— Не забывайте же, граждане, об ожидающих вас блестящих свершениях! Как случилось, что, имея в качестве рычага целую нацию, имея в качестве опоры весь горизонт, вы до сих пор еще не перевернули мир?
Голос Дантона снова заглушили рукоплескания. Ему, однако, так не терпелось довести свою речь до конца, что, даже не дождавшись тишины, он продолжал:
— Я прекрасно знаю, что перевернуть мир могут лишь люди с твердой волей, а ее-то вам и недостает; я руководствуюсь не своими собственными симпатиями и антипатиями; мне равно чужды все страсти, кроме стремления к общественному благу. В обстоятельствах куда более сложных, когда враг был у ворот Парижа, я сказал тем, кто стоял тогда у власти: «Ваши распри презренны; я не желаю думать ни о чем, кроме врага, — обрушимся же на врага. Мне наскучили ваши раздоры, на которые вы тратите силы, вместо того чтобы посвятить их общественному спасению; я обвиняю вас всех в измене родине — всех до единого. Клеймите меня, клевещите на меня — мне не жаль моей репутации, пусть имя мое смешают с грязью, — лишь бы Франция была свободна!»
На этот вопль Дантона, обнаружив, каким кровавым грузом давили на его душу сентябрьские события, Конвент ответил единым криком восторга.
Этому трибуну на роду было написано доводить любое вызываемое им чувство — ненависть, ужас, восторг — до крайности.
И все же Конвент колебался. Но тут поднялся невозмутимый мягкий Камбасерес, почтенный юрист, депутат от Монпелье, позже ставший докладчиком гражданского кодекса, затем вторым консулом, затем канцлером Империи; не покидая своего места, он произнес с полнейшей невозмутимостью:
— Нужно немедленно, на нынешнем же заседании, принять декрет об организации Революционного трибунала; нужно, чтобы вам, граждане представители народа, была вверена вся полнота власти, как законодательной, так и исполнительной.
В эту минуту какой-то человек приблизился к Дантону и прошептал ему на ухо несколько слов; тот, заметив, что многие депутаты, утомленные чересчур долгим заседанием, поднимаются, намереваясь отложить организацию Революционного трибунала до ночного заседания, громовым голосом вскричал, не успев сойти с трибуны:
— Я требую, чтобы все истинные граждане оставались на своих местах! Услышав этот приказ, все замерли: те, кто уже успел сделать несколько шагов к дверям, вернулись назад; те, кто успел только подняться, снова уселись.
Дантон обвел глазами зал, дабы удостовериться, что все депутаты в сборе.
— Граждане! — воскликнул он. — Неужели вы разойдетесь, так и не проголосовав за великие меры, необходимые для спасения Республики! Неужели вы не знаете, как важно принять законы о наказании контрреволюционеров? Трибунал, о котором мы ведем речь, необходим именно для этого, ибо он призван заменить тот верховный трибунал, каким является гнев народный; не позволяйте народу самому вершить суд, слепой и зачастую не отличающий правого от виноватого, доброго от злого; человеколюбие предписывает вам сделаться страшными, чтобы не дать народу стать жестоким. Итак, создадим сегодня, безотлагательно, теперь же, этот трибунал; я не говорю, что в наших силах сделать его безупречным, но в наших силах постараться, чтобы он заслуживал как можно меньше упреков, и пусть нашим врагам грозит меч правосудия, а не кинжал убийцы! Когда же вы исполните это великое дело, возьмитесь за оружие, займитесь комиссарами, которых вы должны отправить на фронт, и министрами, которых вы должны избрать. Медлить больше нельзя: теперь не время жалеть ни людей, ни деньги. Помните, граждане, вы отвечаете за нашу армию, за кровь народа и его судьбу.