— Повернись ко мне спиной, — сказал он.
Я повернулась к нему спиной, и он зубами развязал веревку.
Я положила руки ему на голову:
— Да смилуется над вами Господь, — сказала я ему, — и если позволено бедному созданию, которое само нуждается в благословении, благословлять других, — благословляю вас!
— И меня! И меня! — раздались еще два или три голоса. Остальные каторжники с трудом встали.
— И вас тоже, — сказала я. — Крепитесь, умрите как подобает мужчинам и христианам!
В ответ они выпрямились, а наша повозка поскольку предыдущая была уже пуста, повернулась кругом и встала на ее место.
Началась скорбная перекличка.
Мои спутники, которых выкликали одного за другим, выходили из повозки. Тот, кто считал удары, был двадцать девятым; он был без чувств, и его пришлось нести.
Тридцатый встал сам, не дожидаясь, пока его вызовут.
— Молитесь за меня, — сказал он и, когда его назвали, спокойно и решительно шагнул вперед.
Мои слова вернули отчаявшемуся спокойствие. Прежде чем положить голову на плаху, он бросил на меня последний взгляд. Я указала ему на небо. Когда его голова упала, я вышла из телеги. Человек в карманьоле преградил мне путь.
— Куда ты идешь? — спросил он удивленно.
— На смерть, — ответила я.
— Как тебя зовут?
— Ева де Шазле.
— Тебя нет в моем списке, — сказал он. Я уговаривала его пропустить меня.
— Гражданин палач, — закричал человек в карманьоле, — тут девушка, ее нет в моем списке, и у нее нет номера, что с ней делать?
Палач подошел к перилам, посмотрел на меня и сказал:
— Отвезите ее обратно в тюрьму, отложим до следующего раза.
— Зачем откладывать, раз она уже здесь? — закричал Анрио. — Давай покончим с ней сейчас, я тороплюсь, меня ждут к обеду.
— Прошу прощения, гражданин Анрио, — сказал палач с почтением, но твердо, — на днях, когда казнили бедняжку Николь, меня осыпали проклятиями и угрозами, хотя у нее был номер в списке; позавчера, когда казнили полуживого от страха Ослена, которого вполне можно было не трогать и дать ему умереть спокойно, в меня кидали камнями, хотя у него был номер и он был в списке. А сегодня появляется эта женщина: у нее нет номера и ее нет в списке! Да меня разорвут на куски! Благодарю покорно! Поначалу еще куда ни шло, но теперь все устали. Послушайте, вы слышите, как в толпе поднимается ропот?
Толпа и правда бурлила и клокотала, как море в шторм.
— Но если я решила умереть, — крикнула я палачу, — какая разница, есть я в списке или нет?
— Для меня есть разница, для меня это важно, милое дитя! — сказал палач. — Я не так уж люблю свое ремесло.
— Черт возьми! Для меня это тоже важно, — сказал человек в карманьоле, — я должен отчитаться перед Революционным трибуналом; с меня требуют тридцать голов, не тридцать одну. Счет дружбы не портит.
— Негодяй! — закричал Анрио, размахивая саблей и обращаясь к палачу. — Я приказываю тебе расправиться с этой аристократкой! И если не подчинишься, будешь иметь дело со мной.
— Граждане! — обратился палач к толпе. — Я взываю к вам! Мне приказывают казнить дитя, которого нет в моем списке. Должен ли я подчиниться?
— Нет! Нет! Нет! — закричали тысячи голосов.
— Долой Анрио! Долой палачей! — вопил народ. Анрио, как всегда полупьяный, пустил коня в толпу, туда, откуда слышались угрозы.
В ответ посыпался град камней и замелькали палки.
— Обопрись на мою руку, гражданка, — сказал человек в карманьоле. Волнение возрастало. Люди стали бросаться на эшафот, пытаясь его разрушить, жандармы спешили на помощь своему начальнику. Я хотела умереть, но не хотела, чтобы меня растерзала толпа или затоптали копытами лошади.
Я покорно пошла за человеком в карманьоле.
Люди, которые узнавали меня и думали, что я хочу спастись, расступались с криком:
— Пропустите! Пропустите!
На углу набережной Тюильри мы увидели фиакр. Человек в карманьоле открыл дверцу, втолкнул меня внутрь и сел рядом со мной.
— В монастырь кармелитов! — крикнул он вознице. Кучер пустил лошадь крупной рысью; мы помчались по набережной Тюильри, свернули на мост и въехали на Паромную улицу. Через четверть часа мы остановились перед монастырем кармелитов, два года назад превращенным в тюрьму.
Мой спутник вышел из коляски и постучал в маленькую дверцу, перед которой прогуливался часовой.
Часовой остановился и с любопытством заглянул внутрь фиакра. Убедившись, что там всего лишь женщина, он успокоился и продолжил свою прогулку.
Дверца отворилась, и показался привратник с двумя псами, напомнившими мне псов из тюрьмы Ла Форс, с которыми добряк Ферне познакомил меня в тот день, когда меня туда привезли.
— А, это ты, гражданин комиссар! — сказал привратник. — Что нового?
— Да вот, привез к тебе новую постоялицу, — ответил человек в карманьоле.
— Ты же знаешь, у нас и так все переполнено, гражданин комиссар.
— Ладно! Эта из «бывших», можешь посадить ее в ту же камеру, где уже сидят две аристократки, которых я сегодня тебе привез.
Привратник пожал плечами:
— Ну что ж, ладно, одной больше, одной меньше…
— Иди сюда! — крикнул мне человек в карманьоле.
Я вышла из фиакра и вошла в здание тюрьмы. Дверь за мной захлопнулась.
— Проходи, — сказал привратник.
— Не называйте своего настоящего имени, — шепнул мне человек в карманьоле.
Я была совершенно ошеломлена всем, что произошло, ничего не соображала и покорно делала все, что мне говорили.
— Как тебя зовут? — спросил привратник. И тут у меня с языка сорвалось твое имя:
— Элен Мере.
— В чем тебя обвиняют?
— Она сама не знает, — поспешно сказал комиссар. — Но дня через два-три все выяснится. Я займусь ею и еще вернусь.
Потом сказал мне тихо-тихо:
— Сделайте все, чтобы про вас забыли.
И он ушел, сделав мне знак не терять надежду. Ведь он-то, конечно, думал, что я дорожу жизнью. Я осталась наедине с привратником.
— У тебя есть деньги, гражданка? — спросил он.
— Нет, — ответила я.
— Тогда будешь жить, как другие заключенные.
— Как вам будет угодно.
— Пойдем.
Мы пересекли двор, потом сырым коридором он провел меня в тесную темную камеру, куда вели две ступеньки; зарешеченное оконце ее выходило в бывший монастырский сад. В этой камере, как меня уже предупредили, находились две женщины: одна из них была та самая красавица, которую я видела на углу улицы Сен-Мартен в двуколке, зацепившейся за нашу телегу; она все еще держала в зубах розовый бутон, который я ей подарила.