Book.

Люди — и те, которые шли за нами, и те, которые отступали, чтобы дать нам дорогу, — судя по всему, были не меньше жандармов удивлены, увидев меня в таком странном обществе, тем более что в повозке только шесть мест, а я была седьмой, поэтому все осужденные сидели, одна я стояла.

Вообще мое присутствие вызывало ропот, но то был ропот жалости. Народ устал смотреть на человеческую бойню. В толпе раздавались возгласы:

— Поглядите, какая красавица!

— Бьюсь об заклад, что ей нет и шестнадцати. Какой-то человек обернулся и крикнул:

— Я думал, после Сент-Амарант уже не будет женщин! И ропот возобновлялся, сливаясь с оскорблениями, которыми осыпали других осужденных.

На углу Железного Ряда толпа стала гуще, а сочувственные возгласы — громче.

Удивительно, как близость смерти обостряет чувства. Я слышала все, что говорилось вокруг, видела все, что происходило.

Какая-то женщина крикнула:

— Это святая, которую казнят вместе с разбойниками, чтобы искупить их вину.

— Посмотри-ка, — сказала какая-то девушка, — она держит в зубах цветок.

— Эту розу подарил ей на прощанье возлюбленный, и она хочет умереть с ней, — ответила ее подружка.

— Ну разве не убийство казнить детей! Ну что она такого могла сделать, я вас спрашиваю?

Этот гул сочувственных голосов производил на меня странное впечатление; он буквально поднимал меня над моими спутниками и, возносясь к небу впереди меня, казалось, открывал мне небесные врата.

Красивый молодой человек лет двадцати пробился сквозь толпу, подошел к самой повозке и сказал:

— Обещайте, что полюбите меня, и я рискну жизнью, чтобы вас спасти.

Я мягко покачала головой и с улыбкой подняла глаза к небу.

— Благослови вас Бог, — сказал он.

Жандармы видели, как он со мной разговаривает, и хотели схватить его, но он стал отбиваться, и толпа заслонила его.

Меня охватило чувство блаженства, какое я испытывала только прижавшись к твоей груди. Мне казалось, что, приближаясь к площади Революции, я приближаюсь к тебе. Я смотрела на небо, и моему ослепленному взору явился всемогущий Бог, излучающий сияние.

Мне казалось, что, помимо земных звуков и событий, я начинаю видеть и слышать то, что никто, кроме меня, не видит и не слышит; я слышала звуки далекой небесной гармонии; я видела, как по небу скользят прозрачные светящиеся существа.

Скопление карет на углу улицы Сен-Мартен и улицы Менял вернуло меня к действительности. Не то со стороны ла Рокетт, не то со стороны Сен-Лазара, а может быть, из Бисетра ехала двуколка; она везла с другого берега Сены дюжину заключенных, сгрудившихся между деревянными бортами.

На сей раз Комитету общественного спасения повезло: в двуколке ехали настоящие аристократы.

Пленников сопровождали четыре жандарма; наша повозка зацепила их двуколку; удар заставил меня оглядеться вокруг.

Среди заключенных была молодая женщина примерно моих лет, темноволосая, черноглазая, необычайной красоты.

Взгляды наши встретились, и — сердце сердцу весть подает — она протянула ко мне руки; но мои руки были связаны за спиной… Тогда я изо всей силы дунула — и мой розовый бутон полетел и упал к ней на колени. Она взяла его и поднесла к губам.

Потом их двуколка и наша повозка расцепились; двуколка поехала к мосту Богоматери, а наша телега продолжала свой путь к площади Революции.

Это происшествие обратило мои мысли к вещам земным и заурядным.

Я взглянула на моих товарищей по несчастью.

Было видно, как они — каждый по-своему — любят жизнь и боятся смерти.

Эти преступники, не имевшие ни чести ни совести, нераскаянные грешники, не имевшие даже политических убеждений, которые поддерживали осужденных того времени, не искали опоры ни на земле, ни на небе.

Они не смели поднять голову, боялись оглядеться вокруг; время от времени то один, то другой глухим голосом спрашивали: «Где мы?», чтобы понять, сколько им осталось жить.

В первый раз я ответила им, надеясь их утешить:

— На пути к Небу, братья мои!

Но один из них грубо оборвал меня:

— Мы не то спрашиваем, мы хотим знать, далеко ли еще.

— Мы въезжаем на улицу Сент-Оноре.

Потом, позже, когда кто-то снова задал этот вопрос, я сказала:

— Мы у заставы Сержантов. На третий вопрос я ответила:

— Мы едем мимо Пале-Эгалите.

В ответ они скрипели зубами, богохульствовали, без конца поминая имя Божье.

Повозка доехала до бельевого магазина г-жи де Кондорсе. Я надеялась напоследок увидеть ее; но все было закрыто, и в первом этаже, и во втором.

— Прощай, моя сестра по несчастью, , я передам от тебя весточку гениальному человеку, который любил тебя как муж и как отец, — прошептала я.

Один из моих спутников, тот, который сидел ближе всех ко мне, услышал мои слова; он упал мне в ноги.

— Так ты веришь в загробную жизнь? — спросил он.

— Если и не верю, то хотя бы надеюсь.

— А я не верю и не надеюсь.

И стал судорожно биться головой о скамью, на которой только что сидел.

— Что ты делаешь, несчастный! — сказала я. Он нервно рассмеялся.

— Я доказываю себе, что, раз мне больно, значит, я еще жив; а ты?

— Я жду, чтобы смертный покой доказал мне, что моя жизнь кончилась. Другой каторжник поднял голову и, глядя на меня замутившимися, налитыми кровью глазами, спросил:

— Так ты знаешь, что такое смерть?

— Нет, но скоро узнаю.

— Какое преступление ты совершила, что тебя казнят, вместе с нами?

— Никакого.

— И все-таки ты умрешь!

Потом, словно надеясь достигнуть слуха Создателя всего сущего, стал кричать:

— Бога нет! Бога нет! Бога нет!

Бедное несчастное человечество, которое верит, что Бог занят судьбой отдельных личностей, и в гордыне своей полагает, что Богу нечего делать, кроме как опекать его с самого рождения и до самой смерти! Оно всякий раз просит его совершить чудо и изменить незыблемый миропорядок в угоду его капризу или чтобы избавить его от страдания.

— Но, — сказал один из осужденных, — раз Божьей справедливости не существует, то должна была бы быть справедливость человеческая. Я крал, бил окна, высаживал двери, взламывал сундуки, перелезал через стены; и я заслужил каторгу, но не эшафот. Пусть меня пошлют в Рошфор, в Брест, в Тулон — у них есть на это право; но у них нет права лишать меня жизни!