Я стал сам искать нужные инструменты во всех закоулках пасторского дома и в конце концов нашел скарпель, молоток и лом.
Это было все необходимое для осуществления моего замысла.
Однако теперь, располагая этими предметами, я решил подождать день-два с тем, чтобы силы мои окрепли.
Забыл Вам сказать, что, опасаясь новых ночных приступов горячки, я велел мужу служанки спать в моей комнате.
Но с наступлением дня я его отпускал.
Делал я это, быть может, потому — признаюсь Вам в этом, поскольку обязался ничего от Вас не скрывать, — быть может, потому, что я был бы несколько раздосадован появлением у меня этого соратника и этого союзника против дамы в сером как раз тогда, когда я готовил против нее столь страшный поход.
Вы ведь знаете, как глубоко презирал я даму в сером при свете дня!
Это презрение привело к тому, что в одно прекрасное утро я взял лом, молоток и скарпель и поднялся на третий этаж, преисполненный решимости пробить брешь в кирпичной кладке.
Этот проклятый третий этаж был чертовски темен и всякий раз, когда я туда поднимался, производил на меня какое-то странное впечатление.
Моя решимость, непоколебимая на лестничной площадке второго этажа, слабела с каждой новой ступенькой, на которую я поднимался, а на последней сошла на нет.
Я прибегнул к моему обычному способу подбодрить самого себя — открыл двери чердака и бельевой, благодаря чему осветил лестничную площадку.
Впрочем, я слышал, как Мэри расхаживала по дому, и крикнул ей, чтобы она не уходила, не предупредив об этом меня.
Затем, успокоенный ее обещанием, я принялся за работу.
Сначала, должен признаться, дорогой мой Петрус, я бил слабо и часто не попадал по скарпелю, но постепенно рука моя окрепла, удары мои становились все более сильными и уверенными, и первые отбитые куски кирпича так и разлетались в разные стороны. Работа разогрела меня, и под конец я ощутил тот лихорадочный жар, какой человек вкладывает во всякие действия, связанные с разрушением. Менее чем через четверть часа стена была пробита насквозь, и за нею я нащупал дверь.
Тут пришло время использовать лом; я вставил его в отверстие, проделанное скарпелем, и, действуя этим инструментом как рычагом, добился того, что сначала раскачал, а затем и отвалил несколько кирпичей.
Через это отверстие я увидел часть двери.
То была старая дубовая дверь со вбитыми в нее медными гвоздями; дуб оказался изъеден древоточцем, а медь — окислившейся.
Я бы сказал, что это была дверь в подземелье, в застенок, в тюрьму, — словом, в какое-то жуткое место.
Признаюсь, я вздрогнул, когда увидел эту дверь.
— Мэри! — крикнул я. — Вы еще здесь?
— Да, сударь, — откликнулась она.
— Что вы делаете?
— Готовлю завтрак для вас.
— Вот и не отходите от плиты!
— Что вы!.. Ведь молоко может убежать!
Вы, дорогой мой Петрус, даже не можете себе представить, как при определенных обстоятельствах бывает достаточно какого-нибудь пустяка, чтобы человек приободрился. Что касается меня, я знал, что этот диалог, такой коротенький и ничего не значащий, даст мне очень много. Обретя уверенность в том, что мое молоко не убежит, так как Мэри присматривает за ним, я снова почувствовал себя преисполненным мужества и возобновил свою работу с еще большим жаром. В одно мгновение нижняя треть двери была размурована, несмотря на сопротивление затвердевшего цемента, а оно оказалось немалым: мой приятель-каменщик делал свое дело на совесть.
Я начал действовать из любопытства, а продолжал из гордыни.
«Ах! — говорил я себе, выбивая из кладки очередной кирпич. — Ах, ведь это каменщик должен был разбивать кладку! Ах, ведь это рудокоп должен был проделывать отверстие! Но они не отваживаются ни на то ни на другое. Им, трусам, видите ли, страшно! И вот я, священник, подаю им пример мужества! По правде говоря, это позор для них! И в то же время какая слава это для меня! Какая жалость, что подобное проявление неустрашимости, проявленное и оцененное в бедной валлийской деревушке, остается неведомым для мира! Представьте, что в моем распоряжении есть средства оповещения, и тогда добрая половина Англии только обо мне и будет говорить! Люди скажут: „А вы знаете, что сделал этот мужественный, отважный, доблестный Бемрод?! Вы знаете это? Нет? Ну что ж, вот что он сделал…“«
На свою беду, в эту самую минуту я услышал, что дверь пасторского дома закрывается.
— Мэри! — крикнул я. — Мэри, куда вы? Я ведь запретил вам выходить. Никто мне не ответил.
Я поспешно спустился вниз.
Завтрак мой стоял готовый на столе, а Мэри просто-напросто отправилась за сахаром к бакалейщику.
Я проводил ее взглядом: она вошла в лавочку торговца, а затем вернулась в дом с купленным ею колониальным товаром.
Это натолкнуло меня на мысль задать себе вопрос, почему в колониях не существовало преданий, подобных тому, которое я хотел ниспровергнуть, и сам себе ответил с уверенностью, способной, думаю, Вас поразить: на Ямайке, на Сан-Доминго, в Гаване, на острове Бурбон и на острове Маврикий, под прекрасным чистым небом с его всегда сияющим солнцем и не затянутой облаками луной, на земле, не ведающей туманов, с ее ясно очерченной твердью, с ее прозрачным воздухом, с ее голубыми далями — на такой земле нет прибежища для несчастных призраков.
Ну что призраку делать в этих знойных краях, где ночью так же жарко как днем, где не бывает даже намека на туман?!
Где ему скрываться?
Он был бы обнаружен, окружен и пойман уже через десять минут после того, как рискнул бы выйти из-под земли!
Всем этим видениям нашего воображения нужен густой и туманный воздух Севера; нужны старые башни на берегах озер; нужен ночной ветер, шелестящий в тростниках; нужны испарения влажной земли; нужна высокая зеленая кладбищенская трава; нужны склизкие плиты монастырских дворов, шатающиеся надгробные камни, подтачиваемые дождями, разъедаемые мхами, приподнимаемые суевериями.
Вот почему, подобно побежденным племенам, которые отступают, скрываются и мало-помалу исчезают перед лицом победителя, выходцы с того света, призраки, привидения прячутся среди жителей Севера, в темных лесах Германии, в старинных замках Швеции, в высоких горах Шотландии, в сумрачных долинах Уэльса и на широких равнинах Ирландии, похожих на озера зелени.
Не буду от Вас скрывать, что я был весьма удовлетворен таким объяснением.
И правда, согласитесь, дорогой мой Петрус, что мое решение загадки отличается редкостной находчивостью и что для столь ясного и точного суждения, какое я предлагаю Вам, необходимы та ясность ума, та четкость мыслей, какие я сохраняю даже будучи обременен самыми серьезными тревогами, даже перед лицом самых грозных опасностей.