XXVI

Десять часов.

Ваша пустая келья! Ваше письмо, мокрое от слез!.. Ваше последнее прости!..

Я опоздала на полчаса.

Но если Вы еще не произнесли обета!

Господи! Господи! Дай мне сил!

О голубка, голубка, если бы у меня были твои крылья, пусть даже перебитые!..

XXVII

(Обрывок письма, найденный в архивах монастыря урсулинок в Монтольё; начало письма отсутствует).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

… На рассвете я покинула деревню Камон, где, как я говорила Вам, дорогая матушка-настоятельница, он, скорее всего, побывал днем.

Я расспрашивала о нем семью бедного покалеченного плотника, и узнала бы его по описанию, если бы мое сердце не сказало мне еще раньше, что это был он.

Впрочем, слова, произнесенные им перед уходом («Вот вы успокоились: молитесь об утешившем вас»), могли исходить только из этой скорбящей и готовой предаться Богу души.

Я черпала силы в надежде встретиться с ним; если бы я наняла лошадь или повозку, мне пришлось бы в объезд добираться до этого домика, белой точкой видневшегося рядом с темным и громадным монастырем камальдулов, из которого, хоть он и был в трех льё птичьего полета, доносился на крыльях ветра звон колоколов.

Выходя из деревни, я отпустила голубку: бедная малютка совершила один из самых долгих своих перелетов, около двухсот шагов, направляясь к домику, который я пожирала взглядом. Сомнений не было; близость цели ей, как и мне, придавала сил.

К несчастью, дороги не было: пришлось идти по склону горы, изрезанному ручьями и оврагами, поросшему лесом, в который я не решалась входить из страха заблудиться.

Я шла без остановки три часа, но из-за того, что шла в обход, продвинулась всего на два льё.

Часто я переставала видеть домик и, не будь со мной моей милой голубки, сбилась бы с пути. Я подбрасывала ее в воздух и шла в направлении, указанном ее полетом.

Наконец мне показалось, что дорога стала менее трудной. Я слышала, как в деревушке пробило восемь; не знаю почему, но звон этих часов был печален, и у меня сжалось сердце. Казалось, каждый удар, пролетая мимо на бронзовых крыльях, говорил мне: «Спеши! Спеши!»

Я спешила, и вскоре смогла рассмотреть маленький домик. Приближаясь, я узнавала его по описанию: окно, из которого он видел, как восходит солнце; затенявший окно жасмин, который издалека казался мне зеленой завесой.

На мгновение мне показалось, что он стоит у окна, и я с криком протянула руки к этому то ли видению, то ли человеку.

Увы! До него было больше четверти льё: он не увидел и не услышал меня.

Колокола в монастыре все еще звонили, я невольно вспомнила непрекращавшийся ночной звон перед моим пострижением, и ужасное подозрение пронизало мне мозг и сердце: это по моему любимому звонят колокола.

Но, качая головой, я говорила себе: «Нет, нет, нет!»

Я продолжала идти, и вскоре увидела длинный ряд монахов; эта процессия двигалась по направлению к маленькому белому домику, а затем повернула к монастырю.

Зачем они приходили в этот дом?

За живым или за усопшим?

Вскоре мне предстояло это узнать, потому что меня отделяли от маленького дома всего несколько сотен шагов, но стремительный поток, глубокий, полный скользких камней, преградил мне путь; я даже не пыталась перейти его вброд и бегом, несмотря на усталость, стала подниматься к его началу. Я знала, что доберусь до этого дома, но там, вероятно, эти призрачные силы оставят меня.

Через четверть часа я увидела дерево, переброшенное с одного берега потока на другой. В иное время я не осмелилась бы ступить на этот шаткий мост, но тогда, спокойно оглядев его, уверенно и решительно перешла ручей.

Дальше препятствий не было, появилось подобие тропинки. Я бежала все быстрее по мере приближения к цели.

И вот желанная цель достигнута. Я вошла в открытый дом, увидела справа от себя лестницу, молча, никого не окликая, взлетела по ней вверх и, едва дыша, коснулась двери комнаты, уверенная, что в ней никого нет.

И действительно, комната была пуста, окно открыто, на столе лежало мокрое от слез письмо.

Это письмо, о матушка!.. Это письмо, последние строки которого были начертаны всего полчаса назад, было его окончательным прощанием со мной.

Я опоздала на полчаса: он был в церкви, обряд уже совершался.

Мне почудилось, что пол закачался у меня под ногами, все закружилось перед глазами. Я закричала так, что, казалось, этот вопль прекратится лишь с моим последним вздохом; но вдруг пришла мысль: быть может, жертва еще не принесена, обряд не совершился?

Я выбежала из дома, по пути безотчетно подхватив голубку, усевшуюся на освященной веточке букса.

Монастырь был примерно в ста шагах, но у меня не было сил дойти до церкви. Я почти потеряла рассудок и едва дышала.

Я слышала, как монахи пели «Magnificat» [1] .

Я слышала, как орган играл «Veni Creator» [2] .

Боже мой! Боже мой! Оставалось всего несколько секунд.

Несчастная я, трижды несчастная! Я подошла к церкви со стороны апсиды, вход же был с противоположной стороны.

Окно посередине было открыто, но не было надежды, что мой голос перекроет гул органа и пение монахов.

Я попытаюсь закричать, но лишь глухой стон вырвался из моей груди.

В такие мгновения кажется, что все потеряно безвозвратно.

Я почувствовала, как мысли мои мешаются, все во мне рушится, но вдруг среди этого хаоса промелькнула вспышка пламени, свет озарил мое сердце.

Я бросила свою голубку в открытое окно — и упала без чувств.

Небо смилостивилось: я очнулась в объятиях моего возлюбленного.

Он был уже в монашеской рясе, с выбритой тонзурой, но все же он был мой! Мой! Мой!

Он принадлежал мне навеки!

Голубка, влетевшая в солнечном луче подобно Духу Святому, помешала ему произнести клятву.

Милая голубка, ты будешь изваяна на нашей гробнице, ты уснешь в наших сплетенных руках!