Вы спросили меня о том, что видно из моего окна, я ответил Вам. Займите этими тремя пейзажами Ваши мысли, Ваш ум, чтобы развлечь сердце. Ваше спасение в этом и в ином мире заключено в одном слове:
«Забудьте!»
13 мая.
Вы велите мне забыть!
Послушайте же, что со мной происходит.
Как только стемнеет, тогда — представьте себе это ужасное, неслыханное, противоестественное явление, — пока я сплю, умерший перестает быть мертвым, усопший возвращается к жизни! Он здесь, рядом со мной, это его длинные черные волосы, его бледное, мужественное, дышащее благородством лицо. Он здесь, я говорю с ним, протягиваю к нему руки, восклицая:
— Но ты жив! Любишь ли ты меня по-прежнему?
И он отвечает мне: да, он все еще жив и любит меня.
И то же видение, постоянное, неотвратимое, почти осязаемое, является каждую ночь, исчезая лишь с первыми утренними лучами.
Ах, Боже мой, чего я только не делала, чтобы это видение — без сомнения, дело рук ангела тьмы — перестало истязать меня!
Я покрывалась освященными веточками самшита, обвивала четками шею и запястья, клала на грудь распятие и засыпала, соединив руки на подножии креста божественного мученика — все было тщетно, бесполезно, бесплодно: день возвращает меня Богу, а ночь — ему, умершему; так та царица, о которой нам поведал Гомер, каждую ночь распускала сотканное ею за день.
Если не станет ночи — не станет снов, не станет видений, — может быть, я забуду о прошлом.
Можете ли Вы добиться от Бога такой милости для меня?
14 мая.
Всего, что только можно выпросить у Бога в молитвах, я добьюсь для Вас, потому что Вы действительно ранены, и рана Ваша глубока и кровоточит.
Будем молиться.
15 мая.
Не знаю, стала ли я спокойнее с тех пор, как переписываюсь с Вами, но Ваши письма облегчают мою душу.
В мою жизнь вошла большая радость. У меня не было родных, я была одинока и в духовном, и в телесном мире; то склоняясь над могилой, то плача, я постоянно пребывала в отчаянии, и вот я неожиданно обрела брата.
Мне кажется, что Вы для меня брат, что я прежде не знала этого брата, покинувшего Францию еще до моего рождения, но постоянно искала и ждала его. Теперь он вернулся, теперь, не появляясь передо мною, он со мной говорит. Не видя его, я внимаю ему. Не прикасаясь к нему, я слышу его.
Вы не представляете себе, насколько занимает мои мысли этот пейзаж, так блестяще изображенный Вашим пером. Пусть не оспаривают люди тайны второго зрения: оно существует. Усилием своей воли я перенесла к себе воссозданный Вами вид, он отражен в моем воображении как в зеркале. Я вижу все — от розовой утренней дымки, подымающейся за холмами, до сгущения серых теней вечера; я слышу все — от шороха раскрывающейся чашечки цветка, пьющего утреннюю росу, до соловьиного пения, длящегося в одиночестве и безмолвии ночи.
И вижу все это так ясно, что, окажись я внутри круга, обнимаемого Вашим взглядом, я могла бы сказать: «Вот облитые пламенем холмы, вот снежные горы, вот серебряные ручьи, вот атласные реки, вот гранатовые деревья, олеандры, мирты! Это здесь, здесь!»
Еще я вижу Ваш скит, виднеющийся из-за стен сада, окно, затененное жасмином и виноградом; вижу Вас в белой келье: вы преклонили колени перед Вашим прекрасным распятием и молитесь о себе, а еще более — обо мне.
Скажите мне, кто тот король, чей портрет Вы храните в своей келье, кто тот король, кого Вы особенно почитаете? Я тоже повешу у себя его портрет, и у нас появится общая святыня.
А еще я хотела бы увидеть Вас… О, не бойтесь — только мысленно. Вы сказали мне, что прошедшее для Вас не существует и что я могу спрашивать только о настоящем и о будущем.
Оставим прошлое небытию, и скажите мне, сколько Вам лет? Из каких черт сложить мне похожее на Вас изображение? Скажите мне, давно ли Вы в Вашей обители? И когда собираетесь окончательно проститься с мирской жизнью?
Я хотела бы знать еще, далеко ли Вы от меня, можно ли вычислить это расстояние?
Вы кажетесь мне таким добрым, что я не боюсь наскучить Вам. Вы кажетесь мне таким сведущим, что я могу спрашивать Вас о чем угодно.
Я буду думать о том, что прочту в Вашем письме, а когда получу его, буду думать о том, что в нем прочла.
Лети, милая голубка, лети и возвращайся скорее!
15 мая, ровно три часа пополудни.
Как видите, я сумел не только дать работу Вашему уму, но и на мгновение развлечь Ваше сердце.
Душу можно врачевать так же, как лечат тело: заставьте больного забыть на минуту о его страданиях, и в течение этой минуты он не будет страдать.
Вы хотите, чтобы я рассказал Вам о себе, хотите знать, есть ли в физическом и духовном облике живого и незнакомого Вам человека что-то от любимого Вами мертвого — что ж, слушайте.
Я родился в Фонтенбло 1 мая 1607 года, стало быть, сейчас мне тридцать лет и четырнадцать дней.
У меня темные волосы, бледное лицо, высокий лоб, голубые глаза; я высокого роста.
Удалившись от мира 17 января 1633 года, я дал обет, если мою участь не изменят некоторые обстоятельства, посвятить себя Богу по истечении пяти лет моего затворничества.
Из мира я ушел вследствие большой политической катастрофы, погубившей самых близких моих друзей, из-за разбившей мне сердце душевной боли.
Монарх, чье изображение я храню в своей келье и которого особенно чту, — король Генрих IV.
Вы хотите узнать, далеко ли мы друг от друга? Сейчас без нескольких минут три часа; я помечу письмо тремя часами ровно, и в это время выпущу голубку.
Голуби пролетают от пятнадцати до шестнадцати льё в час, (у меня был случай узнать это, прибегнув к их услугам). Заметьте час, когда Вы получите это письмо, и сосчитайте.
Не отвечайте мне прежде двух или трех дней, употребите это время на то, чтобы строить химеры или осознавать действительность. Затем излейте на бумагу, бедная затворница, все, что произведет Ваш ум, и пришлите мне плод Ваших поисков, порождение Ваших грез.
Да пребудет с Вами Господь!
15 мая, через два часа после получения Вашего письма.
Послушайте! Послушайте! Я должна ответить Вам не через два, не через три дня, а немедленно.