Кругом по-прежнему царило молчание, нарушаемое лишь завываниями ледяного ветра, гуляющего по холмам и долинам. От страха и холода Эберхарда бросило в дрожь.
— О Небо, будь милосердно! — отчаянно прошептал он, задыхаясь от рыданий. — Я чувствую, что моего ангела-хранителя нет больше рядом со мной. Что же теперь будет? Как поступит граф? И что делать мне самому? Ах, лучше бы я уехал отсюда три года назад! Но может быть, и сейчас еще не поздно? Да, решено, отправлюсь к дяде Конраду — это моя единственная и последняя надежда. Он поможет мне, ведь он твой друг, матушка! Да, я уеду, я скроюсь от судьбы.
Охваченный смятением, Эберхард уже было встал, порываясь идти.
— Но Розамунда! Розамунда! — воскликнул он. — Мне нужно повидаться с ней: ведь мы обручены, и она моя жена. Уехать, уехать без нее… О матушка, ты покинула меня: какое это жестокое наказание! О, как я страдаю! Ты сетовала на то, что мне на роду было написано стать палачом, но с сегодняшнего дня я жертва.
Ответом на стенания Эберхарда был такой яростный порыв ветра, что один из старых дубов, осенявших грот, с корнями вывернуло из земли. Этот шквал наполнил душу Эберхарда ужасом. Остаток ночи он боролся со своими страхами и унынием, то поддаваясь мятежным порывам, то смиряя себя. Он то начинал мерить грот быстрыми шагами, то без сил падал на скамью и разражался рыданиями. В отчаянии он прижимался лицом к земле и рвал зубами покрывающий ее мох. Когда поздняя заря позолотила своими бледными лучами вершины гор Таунус, Эберхард был белее снега и холоднее заиндевевших скал. Если бы кто-нибудь мог видеть его в эту минуту, он принял бы юношу за безжизненный призрак: невзирая на его мольбы, рыдания и стоны, Альбина за всю ночь не сказала ему ни слова.
Когда сквозь сухие ветви деревьев пробились тусклые лучи зловещего, мертвого декабрьского солнца, Эберхард, еле живой, побрел в сторону домика Йонатаса. Единственное твердое решение, которое он принял, — надо увидеть Розамунду и посоветоваться с ней. Он твердил себе, что ему нужно бежать от отца, бежать из Германии, но сначала он хотел повидаться со своей возлюбленной.
Так он шел, погруженный в свои мысли, как вдруг звук рога и лай собак заставил его поднять голову. Сквозь листву деревьев он увидел доезжачих, свору и, наконец, сидящего верхом на лошади Максимилиана: граф выехал на охоту. Эберхард едва успел перепрыгнуть через ров и скрыться в лесной чаще. Но пока он шел дальше, ему все казалось, что за каждым поворотом дороги прячется слуга графа и наблюдает за ним. Впрочем, это могло быть одним из порождений его болезненного самочувствия, потому что Эберхарда действительно лихорадило.
В этом состоянии он добрался до лесного домика. Как и следовало ожидать, Йонатас, извещенный рано утром, ушел, чтобы сопровождать графа на охоту, и Эберхард застал Розамунду одну. Увидев своего возлюбленного таким возбужденным и бледным, Розамунда вскрикнула. Эберхард стал рассказывать ей о своей второй встрече с отцом. Это продолжалось долго, поскольку он часто был не в силах вымолвить ни слова, а порой речь его прерывалась рыданиями. Розамунда, как обычно, была сама рассудительность и самоотверженность.
— Друг мой, — сказала она Эберхарду, — если и в самом деле вашей женой должна стать Люцилия фон Гансберг, я сказала бы вам: Эберхард, Люцилия — достойнейшая девушка; покоритесь воле отца, женитесь на ней: даже если вы не будете счастливы, то, по крайней мере, сохраните свою честь и доброе имя. Но союз с герцогиней фон Б. ужасен, и я просто обязана отвратить вас от этого шага, Эберхард, потому что граф Максимилиан таким образом не только обрекает на страдания вас и меня, он оскорбляет справедливость и Бога. Граф — ваш отец, Эберхард, но у него, как рассказывают, необузданный нрав и наклонности тирана, а значит, бороться против него не просто кощунственно, но и опасно. Самое лучшее, что вы можете сделать, — это уехать отсюда. Не беспокойтесь обо мне, Эберхард, я всегда прекрасно понимала, что наши мечты несбыточны и что, пока стоит мир, я не смогу стать вашей женой. Но это не имеет значения: я ваша и никогда не буду принадлежать никому другому. Где бы я ни была, я буду молиться за вас и любить вас, пусть безнадежно. Да, безнадежно, потому что теперь вы знатны и богаты, и, даже если бы ваш отец дал согласие на наш брак — что невозможно, — я сама отказала бы вам. Но я повторяю: всю жизнь я буду вам верна, как если бы я действительно была вашей женой. Но вы, Эберхард, вы полностью свободны. Оставайтесь таким же добрым и великодушным, постарайтесь издалека смягчить графа: пусть ваши добрые дела заставят его простить вас и признать своим сыном. А меня, несчастную, которая будет вечно помнить о вас, вы можете забыть.
— Розамунда, ангел мой, не покидай меня! — со слезами на глазах воскликнул Эберхард. — Говори! О, говори еще! Когда я слышу твой голос, на меня снисходят милосердные и добрые мысли. Я сделаю все так, как ты скажешь, милая наставница моей души, и твой последний урок, как и остальные, не пройдет для меня даром. Да, Розамунда, я буду добрым, милосердным — к этому ты призываешь меня — и уеду, но не для того, чтобы спастись самому, а чтобы спасти моего отца. Матушка ничего не отвечала мне этой ночью, а сейчас как раз канун Рождества. Я боюсь, да, боюсь за отца и бегу от опасности, которая грозит ему, и от того проклятия, которое, быть может падет на него.
— О чем ты говоришь, Эберхард? — встревоженно спросила Розамунда, увидев, как исказились черты лица юного прорицателя.
— Ничего, ничего, — пробормотал Эберхард. — Мертвые знают то, чего живым знать не дано. Сейчас мне нужно идти, Розамунда. Поцелуй меня в последний раз. О, не бойся: я прошу, чтобы ты поцеловала меня в лоб как сестра, и твой поцелуй я приму на коленях.
Эберхард преклонил колена, и Розамунда, как она обычно делала по окончании уроков, вздохнув, запечатлела на его лбу поцелуй, нежный и чистый, как ее сердце. В этот момент за спиной двух невинных и прелестных созданий раздался злобный смех. Быстро обернувшись, они увидели, что на пороге стоит граф Максимилиан в охотничьем костюме, с хлыстом в одной руке и ружьем в другой.
— Прекрасно! Очень хорошо! — сказал граф, насмешливо кланяясь им. Бросив хлыст и шапку на стол и прислонив к стене ружье, Максимилиан прошел в комнату. Розамунда покраснела, опустила глаза и не смела пошевелиться. Заслонив ее собой, Эберхард, гордый и решительный, выступил вперед и с вызовом встретил насмешливый и бесцеремонный взгляд графа.
Насвистывая какую-то охотничью песенку и издевательски поглядывая то на Розамунду, то на Эберхарда, граф медленно снял перчатки. Потом, небрежно закинув одну ногу на другую, он развалился в кресле.
— Так вот где разгадка, — сказал он. — По правде говоря, прелестная разгадка! Так вот оно — объяснение вашей поистине спартанской добродетели, Эберхард, объяснение, надо признать, очаровательное и весьма соблазнительное!
— Ваша милость, — начал Эберхард, — если ваш гнев…
— Гнев? — быстро перебил его Максимилиан. — Ах, Боже мой, при чем тут гнев? Об этом не может быть и речи. Я дворянин, Эберхард, и более того: я дитя восемнадцатого века. К тому же я еще, слава Богу, не монах! Породистого пса не надо учить. Нет, дети мои, я вовсе на вас не сержусь. И если я устроил за вами слежку, Эберхард, то это просто из любопытства, но я не хотел вас тревожить, поверьте. Вашего отца, мое прелестное дитя, я отправил с каким-то поручением в город. Думаю, что он не посвящен в тайну ваших отношений и мог бы помешать этой дружеской встрече. Вот видите: я вовсе не деспот. Я просто не хочу, чтобы мне морочили голову, и надеюсь, ваша интрижка, Эберхард…