На мгновение повернувшись к ней боком, он засиял на солнце, точно живое изваяние из чистого золота, и восхитительные линии ног заставили Мэри предположить в нем бегуна на длинные дистанции. Да, такой он был конституции — тонкокостный, худощавый, изящный, с великолепным торсом, плавно сужавшимся от широких плеч к изысканно узким бедрам.
А лицо у него — просто с ума сойти! Ну безупречно красивое: короткий прямой нос, высокие выступающие скулы, нежно очерченные губы. Крохотная складочка, тоненькая такая морщинка у левого уголка рта придавала лицу печальное выражение, по-детски невинное и потерянное. Волосы, брови и ресницы цвета спелой пшеницы золотились в солнечных лучах, а глаза были ярко-ярко-синие, как васильки.
Поймав на себе ее взгляд, он счастливо улыбнулся, и от этой улыбки у Мэри Хортон вдруг перехватило дыхание. Еще ни разу в жизни она так не задыхалась, и приведенная в ужас сознанием, что поразительная красота юноши совершенно ее зачаровала, она со всех ног бросилась к своей спасительной машине.
Она думала о нем все время, пока медленно ехала к коммерческому центру Северного Сиднея, где находилось сорокаэтажное офисное здание «Констебл стил энд майнинг». Несмотря на все усилия сосредоточить внимание на запруженной транспортом дороге и предстоящих служебных делах, Мэри снова и снова возвращалась мыслями к нему. Будь он женоподобным, будь лицо у него просто симпатичное или излучай он некие не поддающиеся определению токи животной чувственности, она бы легко забыла его, поскольку многолетняя практика самодисциплины научила ее забывать все неприятное и раздражающее. О господи, как он красив — потрясающе, божественно красив! Потом она вспомнила: Эмили Паркер сказала, что сегодня строители закончат работу. И все вокруг, подернутое дрожащим и мерцающим знойным маревом, словно немного померкло.
Когда Мэри Хортон уехала и садовый шланг перестал функционировать, цикада-хормейстер в своем олеандровом кусте издала низкое резонирующее «кри-кри!», и на него мгновенно откликнулась примадонна-сопрано через два куста. Один за другим вступили тенора, контральто, баритоны, сопрано, и палящее солнце зарядило маленькие переливчатые тельца насекомых столь мощной певческой энергией, что пытаться разговаривать в футе от кустов было бесполезно. Оглушительный голос хора цикад летел над населенными японскими хрущиками кустами кассии к цветущим эвкалиптам и олеандрам на улице за забором и к камфорным деревьям, растущим в ряд между задними дворами Мэри Хортон и Эмили Паркер.
Поглощенные делом рабочие замечали цикад, только когда приходилось повышать голос до крика, чтобы перекинуться несколькими словами, пока они зачерпывали мастерками бетонный раствор из большой лохани, постоянно пополняемой Тимом Мелвиллом, и бросали его — шлеп! шлеп! — на щербатые кирпичные стены бунгало старушенции. Пристройка к веранде была готова, оставалась только наружная отделка. Голые спины нагибались и выпрямлялись в свингующем ритме напряженного труда; рабочие непрерывно сновали вдоль стен дома; тела купались в горячих лучах летнего солнца; пот высыхал, не успевая собраться в капельки на атласной загорелой коже. Билл Найсмит бросал жидкий бетон на стены, Мик Девайн размазывал зеленоватые кляксы сплошным зернистым слоем, а за ним Джим Ирвин скользил взад-вперед по хлипким подмостям, разравнивая раствор легкими размашистыми движениями мастерка, оставляющего на поверхности рисунок в виде дуг и полукружий. Гарри Маркхэм, успевающий уследить за всеми, взглянул на часы и окликнул Тима.
— Эй, дружище, зайди в дом, спроси хозяйку, можно ли вскипятить чайку, — крикнул Гарри, когда завладел вниманием молодого человека.
Тим поставил тачку на боковой дорожке, взял пятилитровый жестяной котелок и коробку с чайными принадлежностями и постучал ногой в заднюю дверь, спрашивая разрешения войти.
Через несколько мгновений появилась миссис Паркер, неясная тучная фигура за сетчатой дверью.
— А, это ты, голубчик, — сказала она, открывая дверь. — Заходи, заходи! Ты, наверное, хочешь, чтобы я вскипятила чайник для этих паразитов, да? — продолжала она, зажигая сигарету и с удовольствием рассматривая Тима, щурившегося со света в полумраке.
— Да, пожалуйста, миссис Паркер, — вежливо ответил он с улыбкой.
— Ну ладно, полагаю, выбора у меня нет, коли я хочу, чтобы работу закончили до выходных. Сядь, голубчик, посиди, пока чайник греется.
Она вразвалку двигалась по кухне, с уложенными немыслимыми волнами седыми волосами, в надетом на голое тело ситцевом халате с узором из фиолетовых и желтых анютиных глазок.
— Хочешь печенюшку, голубчик? — спросила она, протягивая жестяную банку. — Здесь есть шоколадные, пальчики оближешь.
— Да, спасибо, миссис Паркер. — Тим улыбнулся и принялся шарить рукой в банке, пока не выбрал обильно политое шоколадом печенье.
Он молча сидел на стуле, а старушенция забрала у него коробку с чайными принадлежностями и засыпала добрую четверть фунта заварки в котелок. Когда чайник вскипел, она наполнила котелок до половины и снова поставила чайник на огонь. Тим же тем временем выставил на стол обколотые эмалированные кружки, бутылку молока и сахарницу.
— Ну-ка, милок, вытри руки о полотенце, будь умницей, — сказала старушенция, заметив шоколадное пятно на краю стола.
Она подошла к задней двери, высунула голову наружу и во всю силу легких гаркнула: «Перекур».
Тим налил себе кружку черного чая без молока, а потом положил столько сахара, что чай перелился через край кружки на стол. Старушенция снова охнула.
— Экий ты неряха, право слово! — Она милостиво улыбнулась. — От этих поганцев я бы такого не потерпела, но ведь ты-то иначе не можешь, правда, голубчик?
Тим тепло улыбнулся ей, взял свою кружку и вышел за дверь, а остальные мужчины начали заходить на кухню.
Они ели позади дома, сразу за углом новой пристройки. Место было тенистое и находилось достаточно далеко от мусорных баков, чтобы мухи не особо докучали, и каждый соорудил себе там из кирпичей подобие скамеечки. Камфорные деревья, растущие между задними дворами мисс Хортон и миссис Паркер, раскидывали над ними частые ветви и давали довольно густую тень, в которой приятно отдохнуть после работы на палящем солнце. Мужчины — каждый с кружкой чая в одной руке и бумажным пакетом с едой в другой — уселись, с усталым вздохом вытянув ноги и отдувая мух от лица.
Поскольку работа у них начиналась в семь и заканчивалась в три, утренний перерыв на чай они устраивали в девять, а за ланч принимались в половине двенадцатого. Первый перерыв традиционно назывался «перекуром» и продолжался полчаса. Они занимались тяжелым физическим трудом и всегда ели с огромным аппетитом, хотя это никак не сказывалось на их сухощавых мускулистых фигурах. Каждый из них начинал день в половине шестого с завтрака из горячей овсянки, яичницы из двух-трех яиц с отбивными или сосисками и нескольких чашек чая с тостами; во время перекура они поглощали приготовленные дома сэндвичи и толстые куски кекса и на ланч ели то же самое, только двойную порцию. После полудня они работали без перерывов, а в три заканчивали, засовывали рабочие шорты в свои маленькие коричневые сумки, похожие на медицинские, снова надевали рубашки с открытым широким воротом и тонкие хлопчатобумажные брюки и отправлялись в бар. Поход в бар являлся неизменной кульминацией и апофеозом каждого дня. Там, в гудящем зале, интерьером напоминающем общественный туалет, они могли расслабиться, поставив ноги на подножку барной стойки, потягивая пиво из полулитрового бокала, болтая с коллегами и друзьями-приятелями, безуспешно заигрывая с суровыми барменшами. После этого возвращение домой казалось сродни падению с небес на землю: неохотное погружение в душный мир мелочных семейных забот.