Все, окружавшее его, было старым, очень старым. «Так это, значит, что же? – растерянно спросил он сам себя. – Значит, уже тогда… Всему этому полсотни лет, не меньше…»
Погон премьер-лейтенанта Шатова Г.Н. не похож был ни на что, прежде виденное – темное поле, светлый просвет, завивающийся в середине странной петлей, вроде узора на царских гусарских доломанах, вместо звездочек два каких-то значка, не похожих ни на звездочки, ни на цветки с его собственных погон…
Дверь в вахтерку распахнулась легко. Хлипкий и ободранный стол, почти не тронутый ржавчиной зеленый электрочайник устрашающих габаритов, шаткий стул с изодранной обивкой… Черный телефон без всяких обозначений на диске, опять-таки невероятно старомодный…
И тут телефон зазвонил. Кирьянова так и подбросило, прошибло холодным потом от макушки до пяток – настолько это было неожиданно…
Справившись с собой, унимая колотящееся сердце, он стоял рядом с обшарпанным столом, не зная, на что решиться. Телефон надрывался. «Подождать, пока подойдет кто-нибудь?» – мелькнуло у него в голове, но он тут же выругал себя за идиотские мысли.
И, протянув руку, снял пыльную тяжелую трубку.
– Говорит генерал Мильштейн! – рявкнули ему в ухо так, что Кирьянов торопливо отвел трубку. – Передайте Третьему – тревога! Боевая тревога всем секторам! Нас атакуют превосходящими силами! – Энергичный голос умолк на несколько мгновений, в трубке все это время слышались непонятные шумы и трески. – Вестибюль захвачен, у нападающих превосходство в пулеметах! Связь с Первым потеряна, Первый не отвечает! Все линии отрезаны! Третий, Третий, это переворот! У меня вырублена вся спецсвязь! Блядь, это переворот! «Коробки» подошли вплотную! – Снова недолгое молчание, шумы и трески. – Третий, перестрелка на моем этаже, нам пиздец, Третий! Уничтожаю документацию без санкции, вам понятно? Третий, Третий, вся спецсвязь вырублена, захлопните периметр! Слышит меня кто-нибудь? Третий, Третий! По мне лупят «коробки» прямой наводкой! Слышит меня кто?
– Откуда вы говорите? – не выдержал Кирьянов. – Кого позвать? Вы кто?
Он лихорадочно осмотрел телефон в поисках каких-нибудь тумблеров или кнопок, но ничего подобного не обнаружил. На том конце провода его словно бы и не слышали, орали свое:
– Слышит меня кто? Третий, третий!
В этом голосе было столько смертной тоски и безнадежности, что Кирьянов не выдержал, закричал так же ожесточенно:
– Я вас слышу! Слышу! Обер-поручик Кирьянов! Я вас слышу!
– Третий, Третий, я Мильштейн! – кричал невидимый собеседник. – Ко мне ломятся! Все, кранты! Документация уничтожена, Третий! Хрен им по лбу! Попытайтесь…
В трубке загрохотало так, что Кирьянов держал ее теперь на вытянутой руке, но все равно оттуда неслись оглушительные хлопки, больше всего похожие на то, как если бы кто-то палил совсем рядом с телефоном. Потом грохот перешел в вой, вой – в скрежет, и трубка замолчала совсем.
Кирьянов аккуратно опустил ее на рычажки и постоял так, прекрасно понимая, что все равно не сможет ничего понять. Повернулся, чтобы уйти.
Телефон вновь зазвонил, столь же длинно, надрывно, настойчиво.
Кирьянов вновь поднес трубку к уху.
– Говорит генерал Мильштейн! – заорали ему в ухо. – Передайте Третьему – тревога! Боевая тревога всем секторам! Нас атакуют, здание блокировано по всему периметру…
Кирьянов терпеливо удерживал трубку возле уха и во второй раз выслушал то же самое, слово в слово, с той же интонацией, с теми же паузами, с теми же шумами. И с тем же финалом.
Решительно брякнул трубку на рычажки, повернулся и вышел из вахтерки. Телефон вновь зазвонил, но Кирьянов и не подумал подойти – уверен был, что выслушает то же самое в третий раз. Черт его знает, мистика тут или не мистика, но полное впечатление, что он, войдя в заброшенное здание, самим своим присутствием вернул к жизни неведомых призраков былого, то ли классических, то ли электронных, если только уместно такое определение. Технотронных, выразимся так…
Теперь только появилось то самое пресловутое ощущение плохого места. Черт его знает, что там еще могло пробудиться к жизни, напомнить о себе, учуяв присутствие живого человека после долгих лет безвестной заброшенности, нескольких десятилетий пыли и забвения. Хоть верь в привидения и прочую мистику, хоть не верь, но что-то тут определенно осталось. А если в основе не мистика, от этого не легче, право слово, нагрянет какая-нибудь напасть посерьезнее заблудившегося в телефонных проводах голоса. И как прикажете от нее отбиваться, ничегошеньки не зная?
Он побыстрее вышел под открытое небо, где светило пусть и тускловатое, но все же солнышко. Посмотрел на остовы бронетранспортеров и скелеты уже другими глазами: очень может быть, что здесь оказались предупреждены вовремя, тем же неизвестным генералом Мильштейном – где я слышал эту фамилию не так давно? – и приняли меры, судя по состоянию «коробок», весьма даже эффективные. Если в броневиках были все же нападавшие и они одержали победу, то в этом случае непременно убрали бы подбитую технику и трупы…
Он вздрогнул, развернулся к озеру и всмотрелся, напрягая глаза до рези. Облегченно вздохнул.
Во-первых, ему не показалось, во-вторых, то, что он видел, не сулило ни малейшей угрозы.
Метрах в трехстах от него вдоль озера не спеша шла девушка в светлом платье, определенно не замечая Кирьянова.
В первый миг он испытал лишь одно чувство – несказанное облегчение, прилив детской радости, отнюдь не приличествующей бравому звездопроходцу. Что поделать, такое случается даже с крепкими мужиками: это странное место разбудило вдруг потаенные детские страхи, дремлющие в каждом до урочной поры. Невыносимо приятно было обнаружить, что он не один здесь, само присутствие другого человека вернуло спокойствие и уверенностъ в себе. Особенно если уточнить, что другим человеком была девушка, – а значит, обер-поручик автоматически становился покровителем и защитником. Мужик в погонах просто обязан вмиг обрести невозмутимость и в лучших традициях жанра закрыть слабое существо могучей грудью от любых опасностей. Как наверняка сказал бы Кац – звездорубы мы, или уже где?
Потом его мысли, ощущения и чувства, повинуясь наблюдаемой реальности, галопом свернули на привычную колею, уже вполне взрослую и сугубо мужскую. Он откровенно залюбовался.
Она шла вдоль берега грациозно и уверенно, явно никуда не спеша и ничего не опасаясь, бездумно помахивая рукой, и светлое платье четко обрисовало ее фигурку на фоне темно-синей спокойной воды. Светлые волосы, падавшие чуть ниже плеч, развевались при малейшем дуновении ленивого ветерка. Кирьянова пронзила щемящая грусть по чему-то несбывшемуся, упущенному, летящей походкой ускользнувшему по иной развилке времени, оставшемуся в иной реальности, где другой был чем-то большим, нежели скучным, правильным, размеренным пожарным, где все сложилось как-то иначе, не в пример интереснее, романтичнее, звонче. Он вдруг почувствовал себя отяжелевшим и старым – увы, случалось уже подобное и в прежней жизни на шумной городской улице, как правило, летней порой, когда при взгляде на какое-нибудь прелестное создание физически ощущался тяжелый поток времени.