Но в Рауле было нечто придававшее ей смелость: он обращался с ней как с разумным существом. Если она ошиблась в оценке Рауля Лоренса… ну что ж, из золотого шнура, придерживающего занавески балдахина, может получиться хорошая гаррота. [1]
Рауль ослабил хватку.
Она отступила в сторону.
— Кстати, — сказал он, — самонадеянность лорда Мередита не прошла ему даром. Позднее в ту ночь, когда он уже отправился спать, кто-то избил его за недостойное поведение по отношению к вам.
— Вы? Это сделали вы?
— Почему вы говорите с таким недоверием? — Рауль снова прикоснулся пальцем к губе. — Когда я его оставил, он был здорово окровавлен.
— Вы его избили?
— Он оскорбил вас, гостью в доме моего отца.
В мире мужчин, насколько она их знала, это было веским основанием. Рауль защищал не ее честь, а честь своего отца.
— Минуту тому назад вы точно так же оскорбили меня, когда попросили стать вашей любовницей.
— Вы побудили меня к этому.
— Ничего подобного я не делала, — заявила она, высоко подняв голову.
— Побудили. Вы такая отзывчивая, такая умная, с вами так интересно говорить, вы такая пылкая.
— Я отзывчивая? — усмехнулась она. — У вас слишком заниженные требования, сэр.
— По правде говоря, у меня очень высокие требования. — Погладив подбородок, он внимательно вгляделся в нее. — Есть в вас нечто такое, что отличает вас от всех других женщин.
— Наверное, это потому, что, кроме меня, ни одна из женщин никогда не отвечала вам отказом?
— Вот именно.
Она назвала бы его самодовольным, но о каком самодовольстве могла идти речь, если правда заключалась в том, что он привлекал женщин, даже не пытаясь это сделать? Помимо его превосходного телосложения, это объяснялось, пожалуй, еще и тем, что когда он смотрел на женщину, она знала, что все его внимание направлено исключительно на нее. И что он с готовностью использует это внимание, чтобы привести ее в такое возбуждение, о котором она будет с благодарностью вспоминать всю свою одинокую беспросветную жизнь.
Но нет, Виктория не могла так думать. Если бы она это сделала, то забыла бы все, что знала о чести и правилах приличия, и согласилась бы взяться за предложенную им работу.
— Моя красота, несомненно, тоже привлекает вас, — насмешливо сказала она.
— Я знаю много красивых женщин. Но лечь в постель я хотел бы именно с вами. Однако если вы абсолютно уверены, что не желаете быть моей любовницей…
— Ни за что!
— …ну что ж, мы найдем вам другую работу.
— Надеюсь, это не будет связано с тем, чтобы поднимать за вами брошенное грязное белье?
— Нет. Мне кажется, этим занимается Томпсон. Но, кроме того, у меня имеется повар. — Он исчез в гардеробной и крикнул оттуда: — Не хотите быть у него судомойкой?
— Нет, — решительно заявила Виктория, сложив на груди руки.
— У меня есть экономка, — сказал он, выходя из гардеробной босиком. — Возможно, вы могли бы стать младшей экономкой.
Виктория не могла понять, к чему он клонит.
— У вас есть еще какая-нибудь работа на примете?
Он прищелкнул пальцами, делая вид, что удивляется, как это до сих пор не пришло ему в голову.
— У меня есть идея!
— Кто бы в этом сомневался?
— Вы гувернантка двух юных леди не самого благородного происхождения. Хорошо известно, что во время вашего путешествия по Европе вы всячески шлифовали поведение этих девушек и их родителей и довели его до такого блеска, что теперь они будут приняты — пусть даже не с распростертыми объятиями — в английском высшем обществе.
— Вам хорошо известно о моей работе? Сомневаюсь. С кем, позвольте узнать, вы обо мне говорили?
— Сплетни обгоняют любое транспортное средство.
— Но только не сплетни о гувернантках.
— Если гувернантка хороша собой, то сплетня наверняка появится.
— Гм-м. — И все же Виктория не спешила ему верить. Потом ей в голову пришла ужасная мысль. — Так у вас есть ребенок, которого необходимо обучить этикету?
— Нет. У меня нет жены, нет любовницы — как это только что выяснилось — и нет детей — ни законных, ни незаконнорожденных. Обстоятельства моего собственного рождения научили меня быть осторожным и не производить незаконнорожденных детей, так сказать, с изнаночной стороны одеяла.
Она была очень рада слышать это, хотя не могла бы сказать, почему ее это вообще интересовало.
— В таком случае о ком идет речь?
— У меня есть родственники.
— Родственники, — повторила она.
— Большинство людей, проживающих в замке, являются родственниками. Главным образом кузены и троюродные братья, а также другие. Семья очень разветвленная с благородными корнями и не очень благородными манерами.
Он уселся напротив нее, уперся локтями в колени и наклонился к ней, пытаясь, как это делают все джентльмены, убедить леди с помощью личного обаяния принять его планы.
К сожалению, на нем были надеты только брюки, что отвлекало ее внимание.
Рауль продолжал:
— Если верить слухам, то родоначальником моей семьи был Аттила де Хан, совершавший набеги на Францию, который щедро засевал своим семенем обширные пространства. Говорят, что одна из подвергнутых насилию женщин украла у Аттилы его кривую турецкую саблю и, спасаясь от его гнева, сбежала на Пиренейский полуостров, в те места, где в настоящее время находится Морикадия. Там в лесу она родила своего сына. Земля впитала ее пот и кровь, и только дикие звери услышали его первый крик. Она вырастила из мальчика воина, и когда Сейберу было пятнадцать лет, он заставил горные племена присоединиться к нему и основал королевство. В качестве своей эмблемы он выбрал зеленоглазого дракона и насаждал свою власть с помощью меча.
— Сейбер, — повторила Виктория.
— Его имя, — пояснил Рауль. — И мое тоже.
— А где кривая турецкая сабля?
— Этого никто не знает.
— Вы выглядите не так, как, по-моему, должен бы был выглядеть потомок Аттилы, — сказала Виктория, хотя Рауль действительно выглядел как воин.
Она без труда могла представить себе его скачущим на неоседланной лошади. Он размахивает кривой турецкой саблей, его волосы развеваются на ветру. И все его боятся… и любят.
— С тех пор как родился тот младенец, сменилось семьдесят поколений. Я не похож на жестокого азиатского завоевателя, однако моя мама говорила, что бабушка утверждала, что волосы у меня как у Аттилы. — Он взял прядь волос и показал ей. — Черные, прямые, очень густые.