Как и прежде, Гримсборо сидел за письменным столом и что-то писал, но сегодня шторы были раздвинуты, и неяркое английское солнце освещало его силуэт. Он поднял глаза и жестом подозвал Сейбера ближе.
— Сегодня я получил письмо.
Он взял помятый, с ободранными краями, листок бумаги из пачки таких же помятых бумаг и прочел следующее:
«Милорд, не будете ли вы добры передать эту новость моему любимому сыну Сейберу».
Гримсборо взглянул на сына холодными зелеными глазами.
— Твоя мать, как видно, не поняла, что тебя теперь зовут Рауль Лоренс.
Сейбера охватила тревога, и он не стал возражать против своего английского имени. Сейчас его больше всего интересовало содержание письма.
— Прошу вас, милорд, прочитайте, что пишет мама.
«Его дедушка был убит де Гиньярами, когда ходил в лес, чтобы раздобыть еду…»
Сердце Сейбера сжалось от боли.
«Скажите ему, что эти грязные воры преследовали его как животное и закололи копьями…»
Сейбер не мог дышать, не мог думать. Его глаза застилал красный туман. Он чувствовал, что может потерять сознание.
«…потом они повесили его на дереве и выпустили внутренности. Я дождалась темноты и сняла его с дерева».
Сейбер чуть не закричал. Неужели она не знает, как опасно это делать?
Конечно, она это знала. Она знала, что сделали бы с ней де Гиньяры, если бы поймали.
«Я похоронила его на кладбище рядом с замком, где покоится последний подлинный король…»
Пронзительный вопль вырвался, наконец, из горла Сейбера. Он опустился на колени и орал, выплескивая свой гнев на убийц де Гиньяров, свое горе по поводу дедушкиной смерти и свой ужас от подробностей его гибели. Он делал все то, что в Морикадии приличествует делать человеку, узнавшему о смерти любимого главы семьи.
Он смутно слышал, как открылась дверь и как Томпсон с беспокойством что-то спросил.
Отец что-то ответил.
Потом… к его удивлению, он получил удар в грудную клетку. Было очень больно. Он свалился на бок, словно тряпичная кукла, и был не в состоянии даже дышать от боли.
Последовал еще один удар.
Сейбер инстинктивно откатился, защищаясь руками.
Он чувствовал сапог и слышал ненавистный голос отца, который говорил:
— Никогда. Никогда. Англичанин никогда…
Из-за шума в голове Сейбер не мог разобрать слов.
Еще один пинок, на сей раз в плечо, потом послышался умоляющий голос Томпсона…
Гримсборо вдруг схватил его за шиворот разодранной рубашки, приподнял над полом и заглянул в глаза. Своим обычным холодным, четким голосом, как будто и не он только что чуть не убил своего сына, Гримсборо сказал:
— Чтобы я никогда больше не слышал этого звука из твоей глотки. Англичане не воют, словно варвары. Они не плачут, словно женщины. Они не показывают эмоций. Они их вообще будто не имеют. — Он встряхнул Сейбера. — Ты понял?
Сейбер сердито посмотрел на него. Он хотел бы понять, но не понимал, что это за зверь, который считает преступлением скорбь по любимому дедушке.
— Понял? — переспросил Гримсборо.
Сейбер знал, что следует сопротивляться, следует настаивать на своем праве горевать, но он закашлялся и почувствовал во рту вкус крови. Каждый вздох вызывал дикую боль, от которой мутилось сознание. Он не видел ничего, кроме требовательного взгляда отца, и его глаза были такими же холодными и бездушными, как у змеи.
Сейбер кивнул.
Гримсборо отпустил его.
Боль распространилась по всему телу, но Сейбер запомнил слова отца и не издал ни звука.
— Забери его отсюда, — приказал Гримсборо и, повернувшись к нему спиной, вышел из комнаты.
Бормоча какие-то подбадривающие слова, Томпсон увел Сейбера из комнаты.
В тот день он получил урок — тяжелый, жестокий, болезненный урок. Урок, который запомнил на всю жизнь.
Скрывай свои чувства. Никогда не поддавайся эмоциям. Потому что Гримсборо хотел сына только при условии, что этот сын будет похож на него.
Поэтому, когда пять месяцев спустя Гримсборо позвал его к себе и прочел ему другое письмо, Сейбер не проронил ни звука.
Да и смысла в этом не было. Он потерял самое важное, что имел в жизни: умерла его мать.
Десять лет спустя
На вершине холма сидел в седле, держась прямо, двадцатиоднолетний Рауль Лоренс и с едва заметной улыбкой наблюдал за очаровательной сценой, разыгравшейся внизу. Девушки из школы, где училась Белл, шествовали, словно семена цветных одуванчиков, которые несет ветер, по газону перед домом его отца в Гримсборо-Абби, вращая зонтами нежно-розового, желтого и голубого цветов. Рауль издали узнал Белл, которая сопровождала самую многочисленную группу девушек в ознакомительном турне по саду, показывая цветники, вьющиеся розы, мощеные дорожки и качели на дереве, которые он соорудил для сестер вскоре после своего приезда из Морикадии.
Все это было десять лет назад, но хотя он по-прежнему безумно тосковал по дому, он знал, что это чувство следует переносить стоически, одному и молча.
Он никогда не думал, что такое возможно, но в Англии он кое-кого полюбил: своих сестер, друзей, лошадей, Томпсона, даже мачеху… бедняжку. Они сделали его ссылку вполне сносной, и он всем сердцем радовался, что они у него есть.
Юная леди, гулявшая под руку с Белл, озадаченно взглянула на подругу. И Рауль понял, что ее смутило. Белл с ее ямочками на щеках, появлявшимися, когда она улыбалась, с ее добрым сердцем и неожиданно умными суждениями озадачивала, как правило, их всех.
Его, как видно, заметили, потому что к нему на холм торопливо поднимался слуга.
Рауль спешился. Вынув из седельной сумки подарок для Белл, он передал слуге поводья и стал спускаться к цветникам.
Когда он подошел ближе, юная леди, что шла с Белл, увидела его.
Он даже остановился.
Таких красивых девушек Рауль еще никогда не встречал. Она была чуть выше среднего роста, с хорошо развитой грудью и тонкой талией. Синие, как васильки, глаза были опушены темными ресницами, густые белокурые волосы собраны в пучок у основания шеи. Рот словно был создан для поцелуев, для сладострастия, а над верхней губой у левого уголка красовалась черная родинка.
Девушка была само совершенство.
Рауль заметил, как затрепетали у нее ноздри, и она прищурилась.
Он понимал, что это значит. Она не одобряла ни его, ни его происхождение, ни его репутацию.
Кем бы она ни была, она была самодовольной педанткой.