Виктория подумала, что он отомстит за ее выходку, но нет. Его мускулистое тело прижимало ее своей тяжестью. От него пахло виски, кожей и лошадьми, а также им самим, Раулем… Почему ей уже был известен его запах? Сама того не желая, она смогла бы узнать его где угодно: в полной темноте, в толпе на другом конце континента.

Его порочные, опытные губы, продолжая обследовать ее, спустились к груди, где он попробовал ее на вкус сквозь сорочку, втянув в рот сосок, а когда она застонала, отпустил его и подул на влажную хлопчатую ткань. Теперь Виктория боролась не с ним, а с собой. Потому что ей хотелось обвить ногами его тело и полностью слиться с ним.

Рауль покрыл поцелуями другую грудь, вызвав у Виктории такое безумное желание, что о сопротивлении и о гордости ей вспоминать было незачем. Как могла она сопротивляться ему, если его союзник само ее собственное тело? Он вел себя абсолютно безнравственно, прикасался к самым интимным частям ее тела и демонстрировал ей такие ее аспекты, о существовании которых ей было бы лучше не знать. Все эти годы, путешествуя по Европе, Виктория воображала себя воплощением стародевичества, считала, что невосприимчива ни к каким искушениям. И теперь Рауль показал, насколько неверно ее собственное представление о себе. Она ненавидела его за это… и, несмотря ни на что, хотела его.

— Сгораешь от страсти ко мне? — тихо спросил он.

Виктория, тяжело дыша, прошептала:

— Прошу тебя, не останавливайся.

Положив руку между ее ногами, Рауль осторожно надавил.

Викторию охватил огонь. Она и впрямь сгорала от страсти к нему.

Глава 26

По мнению Виктории, Рауль знал о пытках больше, чем любой де Гиньяр. Каждую из шести ночей подряд он возвращался домой после работы со своим войском. За ужином он сам кормил ее и настаивал, чтобы она пила из его чашки, а по окончании ужина вел ее в свою комнату… и соблазнял.

Он так и не снял одежду ни с нее, ни с себя, однако заставил Викторию обезуметь от желания.

Она сопротивлялась. Разумеется, она сопротивлялась.

Он приспособил свой галстук, чтобы контролировать ее действия, но она, кажется, даже не возражала против этого. По крайней мере, когда он связал ей руки, она знала, что ведет себя, как подобает цивилизованной женщине. Она пыталась бороться.

Ей было стыдно за те мгновения, когда ему не требовался галстук, чтобы сдерживать ее. Это было тогда, когда он довел ее до вершины страсти, а потом подтолкнул ее, отправив в свободный полет. Ночь за ночью он показывал ей, что она может летать… и когда она вернулась на землю, ее запястья были развязаны, а он наблюдал за ней. Он не сказал ни слова, но они оба знали правду — ему ничего не стоило сломить ее сопротивление. Ему было не обязательно нравиться ей, он заставил ее хотеть его.

Прошлой ночью Виктория плакала, умоляя его взять ее. Но ему было нужно не это. Он не взял ее. Он хотел, чтобы она отдалась сама.

Она еще не пала так низко.

Пережить эту ночь пыток ей помогло лишь то, что он тоже страдал. Возможно, Рауль страдал даже больше, чем она. Этого она не знала. Но надеялась на это, потому что каждую ночь сама раз за разом достигала наивысшего наслаждения, а он никакого удовлетворения вообще не получал.

Она уже давно не видела на его лице довольной улыбки.

И была рада этому.

Если бы только ей не предстояло сегодня вести занятия в этой ужасной группе. Она подумывала даже о том, чтобы спрятаться в своей комнате и позволить Просперо праздновать победу.

Но она всегда проводила утро с детьми. Они поднимали ей настроение, заставляли вспомнить, что она не является игрушкой в руках одного мужчины и объектом насмешек — в глазах другого, а является гувернанткой, которую любят дети.

Каждый день Виктория заучивала с ними все больше слов и все больше фраз и каждый день все лучше понимала их. А они, разумеется, учились английскому языку, причем так быстро, что она отыскала в замке заброшенную классную комнату, вымыла ее и начала учить их читать и писать.

Большинство из них учились с большой охотой. Но только не сын Просперо. Сначала Виктория подумала, что он слушается родителей и умышленно изображает тугодума. Потом она заметила выражение его лица, когда его четырехлетняя сестра читала слова, которые написала на грифельной доске Виктория.

Он действительно не мог понять.

Она подумала, что у него, возможно, плохое зрение, но, расспросив его, обнаружила, что он лучший стрелок из всех молодых охотников.

Вспомнив, чему ее учили в Академии гувернанток, она спросила, как у него с математикой.

Мальчик был математическим гением. Когда она диктовала ему длинные столбцы цифр, он называл итоговую сумму, едва она успевала назвать последнюю цифру, причем ответ был всегда правильным. Она научила его умножению за один урок и еще за один урок — делению. И все, чему она его учила, он хранил в уме.

Он не умел писать, но разве это имело значение? Вспомнив мистера Джонсона и работу, которую выполняла для него, Виктория поняла, что сын Просперо мог бы нанять кого-нибудь для того, чтобы записывать числа, а сам бы он производил с ними все арифметические действия в уме.

В полдень она пообедала вместе с детьми и была очень довольна тем, что не пришлось говорить ни слова о поведении за столом. Ей оставалось лишь медленно, аккуратно есть, передавать блюда и поддерживать вежливый разговор за столом, а дети ей подражали.

Это была победа, и Виктория ей радовалась.

С родителями детей добиться такой победы ей не удалось.

После занятий она ежедневно проводила время после полудня, сидя за столом в уголке главного холла и помогая Томпсону со счетами домашнего хозяйства. Как-никак она многому научилась у мистера Джонсона и была рада применить свои знания на практике.

— Виктория…

Она вздрогнула, услышав теплый, глубокий голос Рауля, и, утопив перо, забрызгала бумагу чернилами. Схватив промокательную бумагу, она принялась старательно удалять излишек чернил, пытаясь спасти написанное, и когда ей это удалось, повернулась и взглянула на Рауля.

Лицо его осунулось и помрачнело, и она поняла, что тепло в его голосе ей просто показалось, потому что его глаза были холодны как лед.

От него исходил запах свежести, как будто он искупался в горном озере. Возможно, так оно и было, потому что его волосы спускались до плеч влажными прядями, а грубая одежда, которую он надевал для занятий с войском, была мокрой на плечах, на поясе и там, где штанины заправлялись в сапоги.

— Чем ты занимаешься? — спросил он и, не дожидаясь ответа, потянулся за письмом, которое она писала.

Виктория аккуратно отодвинула от него письмо.

— Я пишу письмо матери и даю ей правдивый отчет о событиях, которые происходят в Морикадии.