— Что у меня с руками?
— Тоська нарукавники из картонок сделала.
Тоська, дочь. Он на этом свете. Борис поднял руки.
Они были разукрашены зелеными и красными точками. Локти обхватывали картонные обложки от книг. Поэтому руки не гнулись.
— Что со мной было?
— У тебя, родной, детская болезнь ветрянка. И очень обильные высыпания. Агриппина Митрофановна говорит, что у взрослых такое редко бывает.
— Агриппина?
— Врач.
— Ничего не помню. Сними эту дрянь с моих рук.
— А ты чесаться не будешь?
— Буду.
— А нельзя, шрамики останутся.
Она говорила с ним сладким голоском, как с ребенком.
— Сними, я сказал! — строго прикрикнуть не получилось.
— Боличка! А как у тебя с головкой?
— Плохо. У меня со всем плохо.
— Ах ты мой миленький! Ах ты мой бедненький! Боличка, а ты помнишь, как меня зовут? Кто я тебе?
— Наказание.
— Ты шутишь, котик? А мы хотим кушать? А мы хотим пи-пи?
— Любаша, — он закрыл глаза, — позови кого-нибудь, у кого с головой получше.
Она выскочила из комнаты и радостно закричала: «Он очнулся! Он очнулся!»
Борис увидел Татьяну и сразу все вспомнил. Завалился к ней в дом и отбыл в беспамятство. А она на него ружье наставляла. Нет, это было в прошлый раз. У них богатое прошлое.
— Папа, ты все время спал, как без сознания, — трещала Тоська. — Так страшно! И сейчас ты такой стра… не очень красивый. Но это пройдет. Агриппина Митрофановна говорит, что тебе иммунитету с детства не хватило. Зато теперь сколько!
— Дочь! Сними с меня эти картонки.
— А ты чесаться не будешь? Папа, а у тебя мозги на месте? Тебе в сугроб не хочется?
Наученный опытом, Борис сказал:
— Чесаться не буду.
И как только Тоська сняла нарукавники, с яростью, откуда силы взялись, впился ногтями в многодневную щетину. Любаша и Тоська заойкали, навалились на него, прижали руки в кровати. Бороться с ними он не мог. Беспомощно посмотрел на Таню. Она развела руки в стороны — что поделаешь — и улыбнулась.
— Я принесу бульон и пирожки с курицей, — сказала.
Единственный здравый человек в этой компании. Он вдруг почувствовал зверский аппетит. И желание, чтобы Татьяна подольше с ним оставалась.
— Старик! — Василий помахал в воздухе кистью, которую держал в руках. — Ты герой! Держись, прорвемся!
Ясно. Вася вышел на новый виток. Период вдохновения и человеколюбия.
* * *
Любаша и Василий прожили у Татьяны еще пять дней. Собрались домой, в Перематкино, потому что Васю тянуло к холстам и масляным краскам. Через неделю Новый год. После Нового года — зимние каникулы. Тоська была страшно довольна, что по уважительной причине пропустила полугодовые контрольные. Умерла Анна Тимофеевна. Хоронили здесь. В Смятинове красивое кладбище на взгорке, в лесу. Таня видела на похоронах Федора Федоровича. Он постарел на двадцать лет. Руки у него не заживали, гноились. Таня договорилась, и Люся повезла отца в Москву, в ожоговый центр. Корову с теленком Люся обещала забрать в ближайшее время. Рыдала, благодарила за все и снова рыдала. Татьяна — бабушкины гены, та вечно пригревала бесхозных детей — предложила взять на время Димку. Он путался у Люси под ногами. Валера, муж Люси, должен был снова ехать в командировку. Тоська сначала приняла виновника папиной болезни в штыки. Но потом, поскольку Димка безоговорочно признавал ее старшинство, привязалась к нему. С двумя детьми управляться легче, чем с одним, потому что они занимают один другого.
Дети целыми днями пропадали на улице, катались на санках, строили крепости, лепили снеговиков и помогали ухаживать за коровой и теленком. Тоська — по велению души, Димка — «потому что скотина-то наша».
Борис потихоньку выздоравливал. Агриппина Митрофановна сказала, что если он поправится к Рождеству, то это будет большая удача. Любаша и Тоська доносили ему новости их компании — странного семейства, оккупировавшего дом. Борис не благодарил Татьяну за участие и внимание — не было таких слов, которыми он мог выразить свою признательность. Он только искал поводы задержать ее подольше рядом с собой.
* * *
Василий, Татьяна и Любаша укладывали на санки провизию, когда к дому подъехал большой черный джип с затемненными стеклами, похожий на катафалк. Из передней двери вышел коренастый мужчина в длиннополом драповом пальто и с белым шарфом под воротником. Он открыл заднюю дверь и помог спуститься Маришке. В модной палевой дубленке, с непокрытой головой, в изящных сапожках, она была чудо как хороша. «Красавица у меня дочь», — подумала Татьяна, целуя Маришку.
Маришка отстранилась от мамы и повелительным жестом махнула Василию:
— Помогите водителю разгрузить багажник.
Одетого в ватник бородатого художника она приняла за подсобного рабочего. Василий шутливо поклонился и отправился выполнять приказание. Татьяна смутилась, открыла рот, но дочь ее перебила:
— Мамочка, это Владимир Владимирович Крылов. Я тебе о нем много рассказывала. Хотя, впрочем, — кокетничала дочь, — он в рекомендациях не нуждается. Его знает все прогрессивное человечество. Моя мама — Татьяна Петровна.
— А это, — Таня показала на спину Василия, тащившего ящик с продуктами в дом, — это известный художник Василий Нечаев.
— Правда? — Маришка нисколько не смутилась. — У нас здесь просто дом творчества, — улыбнулась она Крылову.
— Жена Василия, Любовь Владимировна, — представила Таня.
— Привет! — ответила Маришка на улыбку Любаши.
Крылов молча склонил в приветствии голову.
— Хотите осмотреть дом снаружи? — спросила его Маришка. — Кажется, — она повела носом, — кажется, чем-то пахнет?
— Пахнет коровой, которая с теленком находится в гараже, — сказала Таня.
— Как? До сих пор? — нахмурилась Маришка и тут же переменила тон, обращаясь к Крылову: — Мы обожаем экзотику. По-моему, Маркс говорил об экзотике сельской жизни.
— Маркс говорил об идиотизме сельской жизни, — подал голос Крылов.
— Слышишь, мамочка? — легко рассмеялась Маришка и потянула Крылова за руку: — Что мы здесь застряли? Пойдемте.
Принесла их нелегкая, мысленно чертыхнулась Татьяна. Она тепло попрощалась с Любашей и Василием, напомнила о приглашении вместе встречать Новый год. Пошла ублажать гостей.
Маришка заканчивала экскурсию по первому этажу, подвела Крылова к дивану в гостиной у горящего камина.
— Что будете пить? Виски, джин, коньяк?
Она распахнула дверцы бара и оторопела — полки были пусты.