— Ничего не понимаю. — Он потряс головой. — При чем здесь ты или я?
— Я беременна.
— Зачем? — умно спросил он.
— Так получилось.
— Ты хочешь, чтобы я подсказал тебе способы избавления от нежелательной беременности?
— Нет, все способы мне известны и не подходят.
— По здоровью?
— Идеологически.
— Какая к дьяволу идеология? Кира! Зачем тебе это нужно, нам нужно? — великодушно поправился он.
— Поздно пить боржоми. Ты признаешь ребенка, чтобы в документах не стоял прочерк?
— А непосредственный отец-производитель? Отказывается?
— Считай зачатие непорочным.
— Ясно.
— Ничего тебе не ясно! — вспылила я. — Но этот аспект я отказываюсь обсуждать!
— Значит, я без обсуждения должен признать бастарда собственным ребенком? — Сергей зло усмехнулся.
— Алиментов никто у тебя не потребует.
— Еще бы! Лешка и Лика знают о твоих грандиозных планах?
— Только Люба.
— Что говорит?
— То, что диктует здравый смысл.
— Вот видишь! Ты упряма как осел!
— Буриданов?
— Нет. Выражение «буриданов осел», — быстро заговорил Сергей, не избавившийся от привычки что-то пояснять мне и Лешке, — это о человеке, колеблющемся в выборе между двумя равносильными желаниями, двумя равноценными решениями. Идет от имени французского философа-схоласта, жившего в четырнадцатом веке, Жана Буридана. Якобы в доказательство отсутствия свободы воли Буридан привел осла, который, находясь на равном расстоянии от двух охапок сена, умер с голоду, так и не решив, с какой из охапок начать. При чем здесь Буридан?
— Это ты себя спроси, просветитель!
— Кира! Чего ты от меня хочешь?
— Кажется, ясно сформулировала: фамилию и отцовство.
— Но это не мой ребенок!
— Зато я — твоя жена!
— Какая ты жена! — отмахнулся Сергей.
— Добрая. Вот, носки штопаю, — невесело рассмеялась я.
Сергей ухватился за спасительную ниточку.
— Ты меня разыграла! — вздохнул облегченно. — Игривая бабушка в возрасте элегантности! А я, честно говоря, струхнул. Кому хочется усложнять жизнь?
— Никому, кроме меня.
— Ну, хватит! Пошутила, и будет. Я тебе не дорассказал о Ганди. Обнаружилось одно очень любопытное неотправленное письмо…
Сергей говорил, я почти не слушала. Думала о своем. Вспоминала, как сказала ему, что беременна Лешкой. Сергей тогда не возликовал киношно, не бросился с объятиями, не захлебнулся от счастья. Он смотрел на меня с жалостью. Понимал, что исправиться не сможет, опорой и помощником не станет, на меня взвалится тяжкий груз, и меня жалел. Лучше бы помог материально!
Чадолюбия в Сергее не густо — в аккурат на Лешку хватило и на внучку немного осталось. Мой ребенок ему как пятое колесо, как рыбе зонтик, как слону гитара.
— Серега! — перебила я его. — Ты несчастный человек! У тебя нет друзей.
— При чем здесь друзья? — удивился он. — Ты ошибаешься. Кроме Светы, которую ты видела, я познакомился с интересными типами из музея Востока.
— У тебя нет старых друзей, — уточнила я, поймала себя на мысли, что хочется сказать ему гадость, но не остановилась. — Твои друзья обязательно свежие, месяц, два, год назад появившиеся. А старые растворились, ты их отработал. Ты шагаешь по людям. Нет, не вампиришь. Ты в них отражаешься, как в зеркале. Любуешься своей физиономией, своей умностью, их восхищением. Когда в одном зеркале не видишь ничего нового, когда оно замутнится, ты переходишь к другому. И снова как первый раз: твои истории, твои парадоксы, твое красноречие — публика рукоплещет. По сути, ты эгоист такой высшей пробы, что эгоизм уже перешел в свою противоположность — во вселенское человеколюбие, которое есть нелюбие никого. Ты как эссенция. Эссенцию перед употреблением разбавляют, иначе кислота разъест.
Сергей посмотрел на меня внимательно, хмыкнул.
— Странное у тебя сегодня настроение. То шутишь плоско, то комсомольскую аттестацию мне устраиваешь. Были такие во времена нашего студенчества. На комсомольском собрании университетской группы каждого по очереди разбирали на предмет человеческих качеств и политической зрелости. Это был какой-то извращенный коллективный психоанализ. Не без пользы, признаюсь, но абсурдный ввиду отсутствия добровольности покаяния.
— На комсомольской аттестации, — вспомнила я, — мне одногруппники поставили в вину заносчивую гордость.
— Если бы ты не была гордой, если бы спала со всеми, кто за тобой ухлестывал, тебя бы назвали падшей девушкой.
— А еще меня удивило заявление, что успех любого дела, которое затевается, от лыжного похода до посещения больного профессора, зависит от того, соглашусь ли с ним я.
— Ты не можешь не быть центром вселенной. Потому что ты — солнце!
— Спасибо! — Я погладила его по щеке. — Извини, что я на тебя окрысилась!
Сергей взял мою руку и поцеловал. Спросил участливо:
— Возрастные изменения, бабушка? Климакс?
— Подкрался незаметно.
Он забрал у меня иголку, воткнул ее в спинку дивана. Взял обе мои ладони в свои, прижал к груди:
— Есть лекарство. Тряхнем стариной?
— Ну что ты! — благодарно рассмеялась я. — Разве я могу соперничать со Светой?
— Таких Свет миллион. А ты — единственная! То малое, что я, эгоист, могу дать женщине, я желал бы отдавать тебе. Я, конечно, не жду тебя в брахмагарии, обете воздержания, но всегда буду ждать!
— А с ребеночком?
— Опять? — скривился Сергей. — Неудачную шутку не повторяют дважды.
Он отпустил мои руки. Я вытащила иголку из спинки дивана, воткнула в подушечку.
— Как бы не напоролся сам или девицу очередную не травмировал! — не без ехидства предупредила я.
— Все-таки ты ревнуешь! — воскликнул он, довольный.
— А как же! — подтвердила я. — Во-первых, муж. Во-вторых, ждешь меня, попутно коллекционируя стройные ножки. Все! Мне пора. Если проводишь до метро, я там куплю тебе моющие средства. У тебя все закончилось, грязнуля!
* * *
Вечером меня поймала по телефону Люба.
— Я себе места не нахожу! — кричала она в трубку. — Что ты решила? Дай мне на риторический вопрос, — требовала Люба, — честный риторический ответ.
— Ты на испанском несешь такой же понос, как и на русском?
— Не можешь забыть свое отравление? Сколько у тебя недель?
— Это была шутка. — Я отрабатывала новую версию. — Розыгрыш, репетиция первого апреля.