— Дай мне на полчаса ключ от душа! Ты же еще не скоро туда пойдешь! Даже только минут на пятнадцать!
Настя молчала. Ключ от душевой в неурочное время был ее личной привилегией. Насте нравилось, что Сова отличала ее от других больных и была с ней вежлива. От тетки же исходил мерзкий запах дешевого дезодоранта, чеснока и пота. И вообще эта больная с ее просьбой была неприятна. Если Нинель узнает, что Настя нарушила правила и отдала ключ (а при распространенном всеобщем доносительстве Нинель обязательно это узнает), Настины привилегии закончатся. Насте рисковать не хотелось. Однако больная не унималась:
— Я тебе дам два яблока и лак для ногтей.
— Не нужны мне яблоки. — Настя крепче сжала ключ в кулаке.
Женщина, уговаривая, обняла Настю за плечи и пахнула ртом.
— Ну, лаком тогда дам покрасить ногти. На руках и на ногах! Лак самый модный. Сиреневый!
Кроме запаха чеснока и дезодоранта, от тетки исходил еще какой-то присущий только ей невыносимо резкий запах тела. Насте стало дурно. Цепкие потные пальцы не только не отпустили ее плечо, но переместились ниже к ладони и стали выдирать ключ из ее пальцев. Настя сжала кулак, но скоро поняла, что собственными силами ей не справиться.
— Оля-я-я! — отчаянно закричала она из-под кровати.
Хохлакова в этот момент собиралась отправить в рот последний кусок шоколада. Настин крик вывел ее из состояния шоколадной нирваны. Оля не любила, когда ей мешают.
Хороший пинок, нанесенный крепкой Олиной ногой, заставил Настину противницу оставить попытки силой добыть ключ от душевой. Больная ослабила хватку, встала перед Настей на четвереньки.
— Ну, что ты хочешь взамен?
Настя поняла: от нее не отвяжутся и надо извлечь из этого пинка пользу.
— Хорошую сигарету.
— Нет у меня сигарет.
— Тогда иди на фиг.
Просительница изменила тактику.
— Ну, д-а-а-ай ключик, пож-а-а-алуйста! Что тебе, жа-а-алко! — заныла она.
Вой был такой противный, что Настя уже готова была сдаться. Выручила опять Хохлакова.
— Она тебе даст ключ, а ты постирай ее одеяло! — сказала она с набитым ртом.
Такой вариант всех устроил.
— Мыло давай! — Цепкие руки сгребли одеяло в охапку.
— Возьми порошок в тумбочке. — Настя разжала пальцы и снова легла на живот.
Ольга проглотила последний кусок и икнула.
— Только отсыпь при всех! — сказала она. — А лак для ногтей давай сюда за посредничество. Я ногти покрашу. У меня теперь новый доктор!
Обладательница лака для ногтей потерла ушибленную задницу, пробурчала: «Ладно, принесу!» — и скрылась в направлении душевой.
— Думаешь, она там мыться будет? — скептически прокомментировала Марьяна. — Губы накрасит, глаза подведет, разденется догола и будет душем себе между ног наяривать. Потом привалится к стене и зарыдает басом. Она все время так делает, я уже не раз видела.
— Это последнее дело, — укоризненно покачала головой Хохлакова. — Я лично так не могу. Только с мужчинами. А каким другом способом — ну уж нет! Не по-божески это!
— А мне это вообще не надо! От этого только одна зараза! — отозвалась со своего места Марьяна.
— Да тебя послушать, и мужиков-то нормальных на свете нет! — Оля Хохлакова была натурой любвеобильной и верила в людей. До помещения в больницу она была замужем четыре раза.
— А их и быть не может, если вокруг и света нет, только тьма…
Интересную беседу прервал звук открываемой ключом двери. Послышались незнакомые шаги. Обе женщины обернулись: в их отсек вошел новый доктор Дмитрий Ильич. В руках он держал пачку историй болезни. Доктор явно не знал, с какой палаты начать. Собственно, отделение состояло не в прямом смысле из палат, а из отсеков с широкими проемами вместо дверей. Все было устроено так, чтобы от входной двери просматривались все койки.
— Не бойтесь, идите к нам, доктор! — позвала его Хохлакова, увидевшая Дмитрия первой, — ее кровать располагалась ближе всех к проему. Радость первого свидания чуть омрачало только сожаление о ненакрашенных ногтях.
— Почему вы думаете, что я вас боюсь? — остановился около ее постели Дима.
— Я не думаю. Я вижу! — сказала Хохлакова. — Начните с меня! Что это у вас? Истории болезни? А Альфия Ахадовна никогда с собой истории не берет. Думает, что сопрем. И правильно — мы это можем!
Оля бравировала. При виде любого молодого сильного мужчины она испытывала острое возбуждение. Но возбуждение ее не просто связывалось с желанием. Она чувствовала к избраннику страсть сродни материнской — если бы Оле позволили, она ухаживала бы за предметом страсти с тем же рвением, с каким достойная мать ухаживает за первенцем.
— А зачем вам истории болезни красть? — спросил Дима.
— Ну как же, доктор! — в недоумении надула испачканные губы Хохлакова. — Для нас история болезни — все равно что паспорт.
— А паспорт тоже бывает фальшивый, — сказала Марьяна. — Только фальшивые паспорта делают мошенники, а фальшивые истории болезни — темные люди. И здесь такие есть! — добавила она, понизив голос.
Дима окинул взглядом помещение — куда бы сесть. Кругом только койки, койки, койки… И на них женщины. Скучные, землистого цвета лица. В дальнем конце коридора — столовая. Он решил сесть туда.
— Доктор, вам помочь? — За спиной его раздался голос Совы. Она подошла и остановилась рядом. — Вообще-то у нас доктора к больным не ходят.
Дима в недоумении посмотрел на нее.
— Вы скажите, с кем хотите побеседовать, я вам в кабинет больную приведу. — Сова мягко отобрала у него картонные папки.
— Я просто познакомиться зашел, — пробормотал Дима. — А для беседы, конечно… — Он сообразил, что в кабинете с глазу на глаз с больными действительно работать спокойнее.
— Так отнести истории? — спросила Сова.
— Куда?
— В кабинет.
Дима на секунду задумался. Почему-то ему все-таки захотелось настоять на своем.
— Отнесите. Но я все-таки здесь познакомлюсь со своими больными. И скоро вернусь.
Сова недовольно на него посмотрела и ушла. Дима взялся обеими руками за круглую металлическую спинку Олиной кровати и громко сказал в направлении с пятнадцатой койки по тридцатую:
— Я ваш новый доктор. Для первого раза хотел бы просто узнать, как кого зовут.
Познакомившись с Хохлаковой, он перешел к Настиной койке.
— Где же больная?
— Да вон там!
Оля была готова сделать для него что угодно. Попроси он ее встать на четвереньки и лаять как собака, Оля сочла бы это за честь. Но Дмитрий Ильич, к ее великому сожалению, отвернулся и ничего больше не спросил. Его больше заботила пустая кровать с вытащенным матрасом.