Провернулся замок. Хлопнула дверь. «Ага, явился не запылился».
— Куда ты дел Полежаеву?
— Она пошла к себе в отделение.
Альфия взяла со стола бумажку.
— Я звонила в больницу. Пришел ответ из патанатомии. Аппендикс действительно был воспален. Вот, ознакомься. Я записала под диктовку.
Дима взял бумажку и прочитал вслух: «…макроскопически не изменен, микроскопически — небольшие очаговые скопления полиморфноядерных лейкоцитов, в том числе эозинофильных…» Дима поморщился. Такая картина может быть и у здорового человека. В стенке червеобразного отростка всегда присутствуют лейкоциты.
Альфия следила за ним.
— Что, не нравится? Но ведь ты оказался прав.
Дима положил заключение на стол.
— Если бы я сам не наблюдал клинику, я бы сказал, что мы вырезали аппендикс у здорового человека.
Альфия ухмыльнулась:
— Во-первых, не мы, а ты. Во-вторых, даже не ты, а хирург районной больницы. И, в-третьих, одним аппендиксом больше, одним меньше. Чего уж так расстраиваться? Вчера он был катаральным, а через два дня мог быть уже флегмонозным. Вырезали, и ладно. По крайней мере, аппендицита теперь у нее быть не может.
Дима подавленно молчал.
— Брось расстраиваться. Еще и не такое бывало.
Он посмотрел на нее.
— Но как вы узнали, что никакого «острого живота» у Насти не было? Ведь все симптомы присутствовали! Я сам их проверял!
Альфия не без удовлетворения ухмыльнулась:
— Опыт, мой дорогой, опыт… Поработаешь года три, тоже научишься их понимать.
Он переспросил:
— Кого?
— Наших больных! Для их же пользы.
Дима встал. Лицо его приняло торжественное выражение. «Как в церкви при венчании», — подумала Альфия.
— Я хотел вас спросить, — Дима испытывал смущение, как никогда еще в жизни. — Это очень важно для меня…
Альфия кивнула ему, мол, не жалко, спрашивай. Он собрался с духом:
— Может такое быть, что Настины родители специально ее сюда поместили?
Альфия опешила. «Он что, правда дурак?»
— Специально поместили? С какой же целью?
— Ну, может, она им мешала… Настя, во всяком случае, именно так говорит.
Альфия надменно выпрямилась во весь свой немаленький рост.
— Ты, дорогой, оказывается, не читаешь книжки, что я тебе дала. Что на дежурствах-то делаешь?
Он промолчал.
«Чипы вставляешь», — констатировала она про себя, и удивительно, от грубости ей стало немного легче.
Дима вскинул голову, и все его лицо мгновенно залилось еще по-юношески розовым пламенем.
«Хорошенький какой!» — вдруг опять подумала Альфия и вновь ощутила прилив желания.
— Но ведь Настя совершенно здорова!
Альфия вздохнула. Опустила глаза, чтобы он не заметил, не прочитал ее тайных мыслей, ее борьбы.
— Не знаю уж, как с тобой разговаривать. Ты внимательно историю болезни смотрел?
— Даже очень внимательно! — Весь Димин облик теперь выражал вызов.
— Деточка моя, — Альфия нарочно стала сюсюкать с ним как с маленьким. — И разве ты нигде не нашел, что отсутствие желания учиться, работать, невозможность правильно определить себя среди сверстников и в семье есть не что иное, как первые звоночки болезни?
— Таких людей тысячи.
— А кто тебе сказал, что они все здоровы?
— Их просто никто не понимает!
Она вздохнула.
— Это им так кажется, что не понимают. Но если они обращаются вовремя к умному врачу — он их поймет. И пропишет лечение.
Дима молчал и смотрел на нее недоверчиво. Альфия продолжала, уже воодушевляясь собственными словами:
— Дима, подумай, что такое по сути болезнь? Необязательно психическая, любая… Это всего лишь стесненная в своей свободе жизнь. Не помню, кто это сказал, кажется, Энгельс. Кто-то из-за болезни не может есть, кто-то — дышать, кто-то — ходить, кто-то думает не так, как другие… Но если чьи-то странные мысли и поступки не мешают жить окружающим и вам лично, да ради бога! Думайте, как хотите, чувствуйте, как хотите, и поступайте тоже, как хотите. Но если наступает противоречие между вашими мыслями, вашими чувствами и поступками, если они мешают вам и не дают жить другим людям — вот тут-то и пожалуйте к доктору, на лечение. Но вот в чем противоречие: вам самим ваши мысли могут не мешать, но окружающие жить с вами не могут. Как быть в этом случае? Ну-ка, ответь!
Дима во время ее тирады сжал кулак и размеренно стал стучать им в стену.
— Вы, психиатры — просто, просто… — Он долго не мог подобрать нужное слово. — Фашисты!
Альфия остолбенела.
— Ты что, сдурел?! Иди уж, отдохни, что ли, после всех твоих трудов!
Она повернулась и вышла, всем своим видом показывая, что не хочет больше тратить время на беседу с глупым мальчишкой. Но, выйдя из кабинета, почувствовала себя несчастной и разбитой. Она так старалась, подбирала слова… Ей, оказывается, самой понравилась ее речуга. А ему на это наплевать. Ему только нужно, чтобы она оправдала его поступки. Альфия прикусила губу. «Зря стараюсь. У него сейчас гон. Для него существует только эта худосочная сучка».
Следующие несколько дней Владимир Михайлович караулил Сову. Прийти к ней прямо в отделение он не мог, это увидела бы Альфия. Поэтому он наблюдал за передвижениями Совы по больничной территории из окна своего кабинета — и теперь очень удачно подкараулил ее, возвращавшуюся из больничной аптеки.
— Нина! Нинок! Нинель Егоровна! Поди-ка сюда! Есть дельце!
Бурыкин крепко взял Сову за рукав, открыл перед ней дверь, но в ее собственное отделение не пустил, а фактически затащил в свой кабинет.
— Чего это вы? — Нинка сразу почуяла неладное.
— А ты посиди со мной, Нинель Егоровна. — Володя чуть не насильно запихнул Сову в кресло.
— Некогда мне с вами рассиживаться! Не видите, наволочка у меня тяжелая, лекарства из аптеки несу.
— А ты давай-ка ее сюда. — Володя подумал, что неплохо ему убить сейчас сразу двух зайцев. — Что-нибудь дефицитное получила? — Он перехватил наволочку из Нинкиных рук и зачерпнул горсть лекарств. — Ой, темнота, матушка Россия! — горестно покачивал он головой, пока доставал и перебирал в наволочке упаковки. — Одна ерунда! Ничего стоящего!
Он с сожалением поцокал языком и вернул Нинке мешок.
— Ну, так и к лучшему. Я пошла!
Нинель закинула наволочку, как Дед Мороз, и поволокла ее к выходу.