Тони крепко сжал мне руку, не обращая внимания на то, какая это была холодная и влажная рука. Только тут я поняла, что сижу, вжав голову в плечи и зажмурив глаза, как будто жду удара по голове. Я открыла глаза и спросила:
— Вы сказали «по-видимому». Разве томография не является окончательным доказательством?
Еще одна сочувственная улыбка доктора Рейнольдса.
— Мозг — таинственный орган. А после осложненных родов — в ходе которых могло возникнуть кислородное голодание мозга — невозможно быть уверенным на сто процентов, что повреждения не было. Однако, учитывая, что и все клинические показатели соответствуют норме…
— Значит, предмет для беспокойства все же есть, — перебила я, начиная нервничать.
— На вашем месте я бы смотрел на ситуацию с оптимизмом.
— Но вы не на моем месте, доктор. И поскольку вы прозрачно намекаете нам, что у нашего ребенка поврежден мозг…
Тони резко оборвал меня:
— Салли, ничего подобного доктор не говорил.
— Я слышала, что он сказал. Он сказал, что была опасность, что мозг ребенка испытывал кислородное голодание, и следовательно…
— Миссис Гудчайлд, прошу вас… — Голос доктора Рейнольдса звучал спокойно и участливо, — Я прекрасно понимаю вашу озабоченность, но ваши тревоги — при всем уважении — сильно преувеличены. Как я сказал, я искренне считаю, что вам не о чем волноваться.
— Как вы, можете это говорить… как… если вы сами признали, что стопроцентной уверенности быть не может.
Снова вмешался Тони:
— Хватит, Салли.
— Не обрывай меня…
— Хватит..
От его ледяного тона я осеклась. И тут же словно протрезвела, мне стало до ужаса стыдно за свою бессвязную тираду, за то, что я набросилась с нелепыми обвинениями на милого терпеливого доктора.
— Доктор Рейнольдс, простите меня, пожалуйста…
Он поднял руку:
— Вам не за что извиняться, миссис Гудчайлд. Я прекрасно понимаю, как вам сейчас трудно. А все подробности мы с вами еще обсудим, я зайду завтра.
Попрощавшись, он вышел. Когда мы остались одни, Тони долго смотрел на меня в упор. Потом спросил:
— И что, скажи на милость, все это должно было означать?
Отвернувшись и не глядя на него, я ответила:
— Не знаю.
Как и было обещано, меня продержали в больнице еще пять дней. Все это время я могла беспрепятственно навещать Джека. Его решили оставить в отделении интенсивной терапии и «понаблюдать».
— Беспокоиться не о чем, — увещевал доктор Рейнольдс. — Решительно никаких зловещих симптомов у него нет. Мы просто хотим перестраховаться.
Ждал ли он при этом, что я ему поверю? Но я ничего не говорила в ответ. Просто я знала, что в моем положении лучше всего стараться промолчать.
Иногда я ловила себя на том, что изучаю Джека, будто какую-то странную современную скульптуру в стиле гиперреализма — медицинский натюрморт с младенцем, опутанным трубочками и помещенным в большой пластиковый аквариум. А иногда он напоминал мне знаменитый фильм Энди Уорхола «Империя» — многочасовой, без единой склейки, вид небоскреба Эмпайр Стейт Билдинг. Я смотрела на Джека так же, как смотрела этот фильм. Он лежал почти неподвижно, только изредка подрагивала какая-нибудь мышца (чаще всего чуть-чуть сгибалась ручка). А мечтала о нашей будущей жизни. Например, интересно, понравится ли ему стульчик на пружинах, который я уже купила. Так ли на самом деле противно менять подгузники, как мне представляется. Полюбит ли Джек ходить на диснеевские мультики и фильмы «Уорнер Бразерс» (о, пожалуйста, пусть он будет смышленым мальчишкой, любителем Багз Банни!). Будут ли его мучить прыщи, от которых я сходила с ума в тринадцать лет?
Ну да, я забегала вперед, но ведь новорожденный ребенок — это tabula rasa, на которой еще только будет записана история его жизни. Сейчас, глядя на Джека в пластиковом аквариуме, я думала; он мог и не выжить, а мог стать неполноценным уродцем, и все из-за того, что в утробе его тельце сдвинулось не в ту сторону на несколько жалких дюймов. Никто из нас не властен над такими обстоятельствами, а ведь они могли перевернуть нашу жизнь. А вдруг, далее если Рейнольдс прав и Джеку удалось избежать печальных последствий этих обстоятельств — вдруг это не прошло даром для моей психики, и я превращусь в заполошную мамашу, из тех, что хватаются за сердце, если их десятилетнему чаду предстоит подняться на несколько ступенек? А вдруг я никогда не оправлюсь и буду жить в вечном страхе, с постоянным ощущением надвигающейся беды?
Рядом со мной стояла дежурная сестра детской реанимации — молоденькая, лет двадцати с небольшим. Ирландка. Удивительно спокойная.
— Он просто красавчик, — заметила она, глядя на Джека. — Хотите его подержать?
— Конечно, — неуверенно ответила я.
Она отсоединила несколько трубок, подняла его и положила мне на руки. Я попробовала его покачать, но все равно боялась задеть какую-нибудь медицинскую штуку, хотя сестра и уверяла, что ничего страшного не будет. Я изобразила на лице нежную улыбку… но про себя знала, что это только маска. Потому что, как и в прошлый раз, я не испытывала никаких материнских чувств к этому малышу. Единственное, чего мне хотелось, — поскорее вернуть его на место.
— Все отлично, — упокоила сестра, когда я подняла Джека и протянула ей. — Не спешите.
С неохотой я покачала его еще немного. И спросила:
— С ним правда все в порядке?
— В полном.
— А вы уверены, что у него во время родов ничего не повредилось?
— Разве доктор Рейнольдс с вами об этом не говорил?
О да, он говорил — и как же по-идиотски я себя тогда вела. И точно так же по-идиотски веду себя сейчас, задаю все тот же проклятый вопрос. Вновь и вновь сотрясаю воздух, озвучивая свои навязчивые страхи… А сама не могу даже подержать ребёнка на руках.
— Доктор Рейнольдс сказал: ему кажется, что мозг не поврежден.
— Ну, тогда полный порядок. — Сестра забрала у меня Джека. — У вашего сына все идет лучше некуда, чего не скажешь о многих малышах, которые тут лежат.
Я уцепилась за эти слова как за спасательный круг и повторяла их, словно мантру, как только меня начинало колотить (а это случалось довольно часто) иди я впадала в уныние, граничащее с отчаянием. Я знала, что должна являть миру радостное, уверенное лицо — ведь за мной внимательно наблюдали, отмечая малейшие признаки нестабильности. Особенно мой муж и мистер Хьюз.
Оба они регулярно ко мне наведывались. Хьюз появлялся по утрам, во время обхода. Не меньше десяти минут он осматривал меня, изучал швы, знакомился с картой и вскользь расспрашивал о моем эмоциональном состоянии, поглядывая при этом на палатную сестру, проверяя, не обманываю ли я его.