— Неужели, из «Теско» [22] ?
— Очень остроумно, — оценил он. — Хотя, совсем забыл, тебе же нельзя пить?
— Ну, от одного бокала вреда не будет.
В тот вечер мы вместе ходили посмотреть на Джека. Он сопел во сне, и вид у него было довольный. А дежурная сестра в отделении сказала, что доктор Рейнольдс дал добро на его перевод ко мне в палату завтра утром — от этой перспективы мне стало не по себе. Ведь отныне вся ответственность ложилась на мои плечи.
Доктор Рейнольдс зашел ко мне утром.
— Не волнуйтесь, пожалуйста, — начал он, — но, кажется, у Джека развилась желтуха.
— Что развилось?
— Это обычное физиологическое состояние, оно встречается у пятидесяти процентов новорожденных и, как правило, бесследно исчезает дней через десять.
— Но откуда она берется?
— Ну, если вы хотите точное определение из учебника, она возникает при разрушении красных кровяных клеток и, как следствие, повышении содержания в крови желчного пигмента билирубина.
— А почему повышается содержание этого желтого, его там…
— Билирубина Как правило, он попадает в организм с материнским молоком.
— Вы хотите сказать, что он пожелтел из-за меня?
— Миссис Гудчайлд…
— Вы говорите, что я отравила своего ребенка?!
Голос опасно задрожал, но хоть я и понимала, что новый срыв не нужен, но ничего не могла поделать. Я совершенно растерялась и вообще перестала понимать, что происходит.
Доктор Рейнольдс заговорил медленно, внятно и очень ласково:
— Миссис Гудчайлд, вам не в чем себя винить. Ни вы, ни кто другой ничего не мог бы сделать, чтобы это предотвратить. Я уже говорил — это совершенно типичное состояние для новорожденных.
— Желтуха опасна?
— Только если уровень билирубина слишком высок.
— И что тогда?
Я заметила, что доктор неловко переступил с ноги на ногу.
— Тогда, — наконец сказал он, — билирубин может вызвать нарушения функции головного мозга. Но — я подчеркиваю — это случается крайне редко. Нет никаких основании считать, что ваш сын…
Но я его уже не слышала. В моей голове звучал другой голос, который, не умолкая, твердил: «Ты его отравила! Теперь его мозг поврежден! В этом виновата только ты, ты, ты...»
— Миссис Гудчайлд?
Подняв глаза, я увидела, что доктор Рейнольдс тревожно всматривается в мое лицо.
— Все в порядке?
— Что?
— Мне показалось, вы на секунду отключились.
— Я… в порядке, — выговорила я.
— Вы слышали, что я сказал? Вы не должны винить себя.
— Да, я слышала.
— Через десять дней все бесследно пройдет. А пока мы подержим его в интенсивной терапии. Но, повторяю, никакой угрозы нет. Это обычная процедура для любого младенца с желтухой. Вы меня понимаете?
Я кивнула.
— Хотите подняться и посмотреть на него?
— Да, разумеется. — Но мой голос прозвучал невыразительно. И снова я заметила, как Рейнольдс с беспокойством смотрит на меня.
В синем свете не был виден желтоватый оттенок, который теперь приобрели кожа и глаза Джека. Я не видела внешних проявлений болезни, но знала; мой ребенок страдает, он болен. И понимала, как бы ни разуверял меня Рейнольдс, что виновата в этом я.
Я позвонила Тони на работу и сообщила новости. Когда я объяснила, что желтуха у Джека развилась из-за моего молока, муж спросил:
— Слушай, а ты уверена, что в прошлой жизни не была католичкой? Ты прямо наслаждаешься чувством вины.
— Вовсе нет. Просто я принимаю вещи такими, как есть: причина его болезни во мне.
— Салли, не пори ерунды.
— Не упрекай меня…
— У него ведь просто желтуха, а не СПИД. И если врач горит, что через несколько дней это пройдет…
— Ты меня просто не слышишь, — закричала я.
— Но ты ведешь себя просто нелепо.
Вечером, когда Тони появился в больнице, я сумела взять себя в руки и воздержаться от самобичевания. Наоборот, я начала с извинений за наш телефонный разговор.
— Не бери в голову, — сухо ответил он.
Мы вдвоем поднялись к сыну. Тони спросил медсестру, насколько тяжело состояние Джека, и она уверила нас, что желтуха совсем незначительна и (как и говорил мне Рейнольдс) через несколько дней все придет в норму.
— Значит, волноваться не о чем? — Тони явно задал этот вопрос для того, чтобы я успокоилась.
— Он должен поправиться, и никаких осложнений не будет, — подтвердила сестра.
— Вот видишь? — Тони погладил меня по руке. — Все в порядке.
Я кивнула, хотя и не поверила бодрым уверениям. Я знала правду. И сестра тоже. Ведь она же не сказала, что он «поправится», она сказала — «должен». Значит, она не была уверена, что Джеку станет лучше, и еще она знала, что мое молоко отравило его.
Но сейчас мне нельзя было говорить об этом. Бесполезно пытаться открыть им глаза на то, как обстоят дела. Особенно учитывая, что все следят, нет ли у меня признаков стресса или психического расстройства.
Следующие тридцать шесть часов я была собранной и спокойной, демонстрируя врачам и сестрам, что я вполне нормальна и разумна. Я по несколько раз в день навещала Джека и всякий раз кивала, когда меня пичкали фальшивыми уверениями о том, что дело у него идет на лад.
Наконец, в назначенный срок, меня отпустили домой. Было как-то тревожно уходить из больницы, оставляя здесь Джека. Но я была даже рада за него, рада, что он не со мной, в относительной безопасности, там, где я не смогу нанести ему еще большего ущерба. Время от времени странный рассудительный голос, раздававшийся в мозгу, упрекал меня за самоедство, твердил, что я зря виню себя в болезни Джека, но всякий раз его заглушал другой голос, намного более мощный, обвиняющий. Он напоминал, что главная преступница — именно я.
Выйдя из больницы, я почувствовала облегчение. Тем что Тони не только приготовил к моему приезду ужин, но (как и обещал) связался с Ча, помощницей Maргарет, и та привела дом в относительный порядок… Теперь он выглядел как довольно аккуратная, прибранная строительная площадка. И в холодильнике действительно было припасено шампанское «Лоран-Перье». Тони подал мне бокал, а я невольно подумала: триумфальным это возвращение никак не назовёшь.
Тем не менее я подняла бокал, чокнулась с Тони и залпом выпила шампанское.
— Похоже, тебя жажда замучила, — улыбнулся Тони.