— Ну да, это больно, — сказала Сэнди, когда я позвонила ей в тот день. Черт, да я с ужасом вспоминаю, как это было.
— В самом деле? — Я ухватилась за это откровение, как за соломинку.
— Уж поверь мне, это не самая большая радость материнства.
Я знала, что она врет, что это ложь во спасение. Ведь я постоянно паслась в доме Сэнди после рождения ее первого сына Она кормила его грудью и не выказывала ни малейших признаков дискомфорта. Наоборот, она так к этому приспособилась, что однажды я застала ее с утюгом — она гладила распашонку и одновременно кормила ребенка.
— Просто без привычки, да по больному месту, в этом все и дело, — сказала Сэнди. — Когда собираешься опять в больницу?
— Вечером. — Я с трудом подавила ужас в голосе.
— Уверена, он симпатичный, — предположила Сэнди. — У тебя есть цифровой фотоаппарат?
— Ой, нет.
— Да ты что, купи скорее и начинай его фотографировать.
— Хорошо, — сказала я таким сдавленным голосом, что Сэнди немедленно почувствовала неладное. — Салли… ну-как рассказывай.
— Что рассказывать?
— Скажи — что происходит? Ничего не происходит.
— У тебя нехороший голос.
— Просто день трудный, вот и все.
— Ты уверена, что только это?
— Конечно, — бодро соврала я. Но на самом деле…
Что?
Я и сама не понимала, не имела никакого представления о том, что было на самом деле. Просто мне страшно не хотелось возвращаться в больницу вечером. Положив телефонную трубку, я укрылась в кабинете Тони от строителей, сновавших по всему дому. Упав в мягкое, глубокое кресло, я уставилась на рукопись, аккуратно лежавшую у компьютера, слева от клавиатуры. Под стаканом для ручек лежала толстая тетрадь в плотном черном переплете. Я знала, что Тони уже много лет ведет дневник. Я обнаружила это в первую же ночь, когда мы спали в его захламленной холостяцкой квартире в Каире. Я тогда встала в туалет в три часа ночи и застала его в гостиной — он быстро писал что-то в блокноте с черной обложкой.
— И какая мне выставлена оценка — двойка или, может, троечка? — спросила я, стоя в дверях.
— Это тайна, — ответил он, захлопывая блокнот и надевая колпачок на ручку. — Как и все остальное в этом блокноте.
Он говорил приветливо, но твердо. Поняв намек, я никогда больше не спрашивала его о дневнике… хотя за эти месяцы не раз заставала его делающим записи. Кто-то сказал однажды, что люди, ведущие дневник, немного напоминают собак, обнюхивающих свою блевотину. Ну а мне всегда казалось, что любой, кто изо дня в день ведет хронику собственной жизни — и, следовательно, поверяет бумаге свои сокровенные мысли о близких, — в глубине души надеется, что его записи будут прочитаны. Может, именно по этой причине — предположила я — Тони оставил черную тетрадку на столе. То есть Тони знал, конечно, что я уважаю его частную жизнь и не вхожу в кабинет в его отсутствие. Но у меня невольно возникло чувство, что сейчас он провоцирует меня, как бы говоря: ну же… давай открой его, рискни.
А может быть, он оставил его случайно? Тогда все мои подозрения насчет его коварных провокаций — просто бред и лишний раз говорят о моей растущей неуверенности?
Я и впрямь чувствовала себя неуверенно. Настолько, что, почти уже решившись открыть дневник и узнать, что за страшные откровения таятся внутри («Мы абсолютно не подходим друг другу», «Почему эта идиотка все так буквально понимает?», «Я оказался в тюрьме, которую выстроил собственными руками»), я поняла, что лучше этого не делать, потому что я не вынесу правды. С другой стороны, ну кто, даже находясь в здравом уме, отважится узнать сокровенные мысли своего супруга?
Вот я и отдернула руку от тетради, а также не поддалась искушению полистать рукопись романа, чтобы понять, чьей манере решил подражать Тони — Грэма Грина или Джеффри Арчера. Вместо этого я просто разобрала диван, вынула из ящика плед и подушку, постелила, потом опустила жалюзи на слуховом окне, переключила телефон в режим автоответчика, сняла джинсы и прилегла. Несмотря на шум дрели и шлифовальной машины, я заснула почти мгновенно — что называется, провалилась.
Потом я услышала знакомый голос:
— Что ты здесь делаешь?
Я не сразу смогла сообразить, где нахожусь и что происходит. Точнее, осмыслить тот факт, что, по всей вероятности, уже наступила ночь, в комнате горел большой торшер, а в дверях стоял мой муж и озабоченно смотрел на меня.
— Тони? — спросила я хриплым спросонья голосом.
— В больнице тебя разыскивают…
Тут я пробудилась окончательно.
— Разыскивают?
— Джеку стало немного хуже. Снова желтуха.
Я вскочила на ноги и судорожно начала одеваться.
— Едем, — бросила я, натягивая джинсы.
Тони решительно остановил меня:
— Я там уже был. Сейчас все в порядке. Они сначала испугались, что это рецидив. Но анализ крови показал, билирубин чуть выше нормы, беспокоиться не о чем. Однако Джека решили опять перевести в интенсивную…
Я прервала Тони на полуслове:
— Расскажешь в машине.
— Мы никуда не едем.
— Даже не говори мне, что мы не едем. Это же мой ребенок.
— Мы не едем, — повторил Тони, с силой сжав мою руку.
— Ты можешь оставаться, а я…
— Ты слышишь меня? — Он повысил голос. — Сейчас уже почти полночь.
— Что? — Это меня поразило.
— Семь минут двенадцатого.
— Что за чушь!
— Ты проспала целый день.
— Быть этого не может.
— По крайней мере, из больницы тебе пытались дозвониться начиная с трех часов.
— О, нет!
— А я тебе оставил не меньше десяти сообщений на мобильнике.
— Почему ты не позвонил рабочим?
— Потому что у меня на работе не было номера их долбаного мобильника, вот почему!
— Я прилегла вздремнуть после того, как навестила Джека утром.
— Вздремнуть на двенадцать часов?
— Я виновата.
Я мягко высвободила руку и оделась до конца.
— Я все-таки съезжу, туда.
Он встал в дверях, преграждая мне путь:
— Не слишком хорошая идея. Особенно после того, как…
— После чего? — спросила я. Но я уже подозревала, что услышу в ответ.
— Особенно после тех сложностей, которые у тебя были сегодня утром.
Эта сучка, сестра Макгуайр. Продала меня.
— Просто небольшая проблема с кормлением, вот и все.