Через несколько минут мы стояли неровной шеренгой вдоль наших окопов: обе наши роты, третья – команда мобилизованных, и дальше, левее – черная цепь корниловцев. Стояли молча, не двигаясь, не стреляя. Мы, конечно, и не пытались переколоть штыками красную конницу, а лишь безмолвно приказывали: стой! Комиссары должны были понять, что они к кольце, и выбор у них прост – сдача или смерть.
Они поняли. Сзади с гиканьем мчалась наша конница, и первые из краснопузых, подскакав почти к нашим окопам, стали слезать с коней, бросая оружие на землю. За теми, кто пытался уйти в степь, погнались морозовцы, а мы, стоя на месте, ждали, покуда спешится последний красный кавалерист.
Их было менее шести десятков – загорелые здоровенные парни, едва стоявшие на ногах после нескольких суток в седле. Почти сразу же они попадали на землю и попросили воды. Похоже, их настолько вымотало, что, кроме желания выпить воды и отдохнуть, ничего не оставалось – даже страха смерти.
Пили жадно. Многие, напившись, тут же падали в траву и засыпали на месте. Подбежал штабс-капитан Докутович, и мы принялись совещаться. Очевидно, это не последние пленные, которых нам предстоит принять, значит, следовало позаботиться о каком-то порядке. Тут подошел полковник Маркович, хмуро взглянул на господ красных кавалеристов и предложил запереть их во дворе элеватора. Никто из нас троих не чувствовал в эти минуты ненависти: эти красные сражались до конца, сражались честно, и даже в глазах Марковича были достойными противниками.
А, может, мы просто устали? Устали ненавидеть?
Я крикнул, подзывая кого-нибудь из командиров. Конечно, такой призыв не сулил обычно ничего хорошего, но красные, похоже, что-то поняли, и через минуту ко мне подошел, чуть хромая, невысокий парень в белой шапке, такой же, как была на Жлобе. Он представился: командир, ежели не ошибаюсь, третьего эскадрона. Штабс-капитан Докутович велел ему строить людей и идти к элеватору. То, что мы не собираемся его расстреливать, подразумевалось само собой. Пленный кивнул и попросил несколько минут, чтобы его люди успели перемотать портянки. Полковник Маркович скривился, но возражений, естественно, не последовало. Через некоторое время красные уже брели к элеватору. Мы выделили в конвой только троих юнкеров и унтер-офицера – было ясно, что на сегодня красные отвоевались.
Тем временем прапорщик Немно со своим взводом занялся лошадьми, которых надо было, оказывается, сперва поводить по кругу, а лишь потом поить.
До вечера мы оставались в окопах. Еще две группы красных подлетали к Токмаку, но напарывались на нас и уходили в степь. Один раз пришлось пустить в ход пулеметы, но это, безусловно, была уже агония. Корпуса Жлобы больше не существовало.
А на следующее утро валом повалили пленные. Приходили они почему-то пешком, оставляя лошадей в степи. Быть может, боялись, что по верховым мы откроем стрельбу. У наших окопов лежала целая гора шашек и сабель, юнкера обзавелись превосходными биноклями, а мне поручик Усвятский преподнес тяжеленный маузер в деревянной кобуре. Я знал, что маузер – мечта любого офицера, но, будучи в душе консерватором, не хотел расставаться с наганом. Но маузер я все-таки оставил у себя, сунув его в вещевой мешок.
Он и до сих пор там лежит. Новенький, смазанный, с двумя запасными обоймами.
Выбросить жалко, продать негде. Подарить? А кому он здесь нужен?
Пленных было так много, что они не умещались во дворе элеватора, и им самим пришлось отгораживать громадный четырехугольник по соседству, прямо посреди пустыря. Пленный командир эскадрона теперь был за старшего и мотался, как угорелый, размещая новых постояльцев. На третий день полковник Маркович, вероятно, оценив его старания, предложил ему собрать из пленных эскадрон и перейти на службу к Барону. Красный «комэск» заговорил что-то о присяге, но мы насели на него, объясняя, что в Мелитополе ему предложат то же самое, а в случае отказа поставят к стенке. Краснопузый, кажется, понял, побледнел, но, подумав минуту, вновь отказался. Нам стало жаль его, но больше уговаривать мы не стали. В конце концов, любой из нас на его месте поступил бы так же.
Пленные были отправлены только через три дня. К этому времени не оставалось сомнений, что с красными покончено. Рассказывали, что Мелитополь забит пленными, и Барон прямо на месте формирует из них маршевые роты.
1 июля к нам заехал Яков Александрович. Он выглядел усталым, не стал слушать наши доклады и лишь пожурил за то, что мы не сообщили ему о радиоприемнике. Он не гонял бы связных, а прислал бы шифровальщика и держал с нами постоянный контакт. Пришлось повиниться, поручик Усвятский вновь пристал к Якову Александровичу с предложением сыграть в преферанс, но командующий мог лишь пообещать, что сыграет с ним где-нибудь за Днепром. Так мы узнали, что наш корпус перебрасывают. Яков Александрович велел быть готовыми к выступлению в ближайшие же дни, сразу по получению приказа.
Прощаясь, Яков Александрович внезапно спросил у меня, в каких я отношениях с полковником Выграну. Я пожал плечами и предположил, что отношения с полковником у меня вполне приличные, во всяком случае, мордобоя между нами еще не случалось. Яков Александрович кивнул и уехал.
Я сразу же забыл этот странный вопрос, но поневоле вспомнил его через два дня, 3 июля, когда мы, как и ожидалось, получили приказ срочно возвращаться в Мелитополь. Штабс-капитан Докутович с довольно кислым видом показал мне бумагу и велел собираться. Я временно переводился из отряда в штаб корпуса, где поступал в распоряжение полковника Выграну.
Я передал роту поручику Усвятскому, велев не баловать прапорщика Герениса и не подпускать прапорщика Немно слишком близко к лошадям. Приказ всех удивил, я был удивлен не меньше и мог лишь предположить, что полковник Выграну затеял очередной рейд против «зеленых», решив вызвать меня на подмогу.
В Мелитополе я проводил всех до станции, дал страшную клятву штабс-капитану Докутовичу вернуться в отряд при первой же возможности и напомнил о нашей сестре милосердия. Докутович мрачно взглянул на меня, и я понял, что мои слова снова расценены как покушение на командирскую власть.
Штаб корпуса уже покинул Мелитополь, но полковника Выграну я нашел быстро, в городской комендатуре. Выграну был как всегда хмур, молча пожал мне руку и усадил на стул напротив себя. Помолчав с минуту, он осведомился о моем здоровье. Я поблагодарил, поздравил его с новыми погонами и поинтересовался, как его высокоблагородие чувствует себя после ранения. Выграну буркнул, что все это ерунда, чувствует он себя превосходно, а меня вызвал по одному весьма малоприятному делу. Я было подумал, что мною заинтересовался ОСВАГ (или та контора, что у нас теперь вместо ОСВАГа), но дело оказалось в другом. Впрочем, будь у меня выбор, я, может, предпочел бы скорее ОСВАГ.
Но это оказался не ОСВАГ и даже не красные.
Упырь! Да-а-авненько не виделись!
Несколько дней назад двое офицеров из штаба Барона, направляясь в Мелитополь на легковом авто, сбились с дороги и заехали куда-то не туда. Куда именно – мы так и не узнали, но позавчера агентура сообщила, что оба они попали к Упырю и покуда, вроде, живы. Раньше Барон в таких случаях договаривался с Упырем сравнительно легко, но после того, как наши в Севастополе перевешали махновское посольство, всякие контакты были прерваны. Упырь взбесился и пообещал вешать любого, кто в погонах.