– Да смешная ты, вот что. Тоже неожиданность. Для меня.
– Почему?
– Потому что с виду ты серьезная. И по работе все правильно соображаешь. А тут вдруг – чисто дитя малое.
«Дура, выходит, такая, что невооруженным взглядом видно», – подумала Кира.
Ее даже в краску бросило от того, что он заметил в ней полную женскую неопытность, для ее возраста непростительную. Чтобы отвлечь от этого его внимание, она поспешно спросила:
– Когда это ты успел понять, что я по работе соображаю?
– Опыт позволяет, – усмехнулся он. Но все же объяснил: – Концепцию ты придумала хорошую. И первый номер у тебя приличный получился.
Верстку первого номера газеты она отправила ему перед самым вылетом в Минск. И когда он только успел посмотреть?
Опыт его был по сравнению с ее неопытностью очевиден. Во всех отношениях.
– А откуда ты знаешь про имение? – опять спросила она. – То, которое маёнток?
– Я же здешний, – ответил Длугач. – Тутэйший, у нас говорят. В Еловичах родился, деревня так называется.
То-то она слышала у него в речи не совсем изжитый говор, но не могла сообразить какой. Понятно было, что какой-то северо-западный, а он белорусский, оказывается. Звук «г» фрикативный, и «ч» твердый и интонации особенные.
Но обо всем этом Кира подумала сейчас лишь машинально, по филологической привычке. Она слушала его, и для нее не имело значения, что простонародные интонации звучат в его речи все сильнее.
– Мы в тот маёнток с хлопцами каждый день бегали, – сказал Длугач. – В войнушку играли. Тут патронов по лесам, снарядов, мин чертова прорва с войны лежит.
– Но это же опасно! – воскликнула Кира. – Вы же взорваться могли!
– Ну так и взорвались однажды. Сколько там у малых мозгов? Со столовую ложку. Мне шесть лет было – мину партизанскую нашли. Генка, с соседнего дома хлопец, начал тол из нее выковыривать. Мы все рядом стоим, смотрим: что получится?
– И что?
– Взорвалась. Генке руку оторвало. Пока до деревни дотащили, чуть не помер – кровью сошел.
– Господи! – выдохнула Кира. – А с тобой… ничего?
– Как видишь. Отец, правда, так отходил, что две недели потом сидеть не мог, задница аж сизая была. Но это он правильно.
Ей совсем не казалось правильным бить шестилетнего ребенка, который к тому же только что пережил такой ужас – видел истекающего кровью товарища. Но ее детство вообще прошло в другом мире.
Длугач посмотрел на нее быстрым и внимательным взглядом и, усмехнувшись, заметил:
– Что, разжалобил тебя? Теперь простишь, может?
– За что? – не поняла Кира.
– Что в «Донну Клару» тогда не пришел.
От того, что все это время, в которое он был и сосредоточенным, и страстным, и равнодушным, он помнил про ту свою вину и считал ее виною, Киру залило таким счастьем, что даже жарко стало.
– От меня в тот вечер жена ушла, – сказал Длугач. – Только поговорил с тобой, трубку положил, а тут она и объявляет.
Он замолчал. Кира видела, что ему трудно говорить об этом.
Она знала, что таким вот мужским разговорам верить не следует.
– Перед выходными все они разводятся, – говорила про это тетя Нора, Любина мама. – А к понедельнику, смотришь, опять женаты.
Ее опыту можно было доверять, тем более что никакого своего опыта у Киры на этот счет не было.
До сих пор не было. А теперь он сидел рядом, единственный ее опыт, смотрел не на нее, а на огонь, и никакое постороннее здравомыслие не имело значения по сравнению с тем, что она чувствовала в каждом его слове и во всем его существе.
– Понимал, конечно, что рано или поздно этим кончится, – по-прежнему не глядя на Киру, сказал Длугач. – Но уж больно много она на меня дерьма вылила. Я не сдержался, ударил ее. Сильно. Так паскудно потом на душе стало, что напился в хлам. И к тебе не пришел.
Кира не знала, что на все это сказать. Мир, который был ей чужим и чуждым, стоял за ним плотнее, чем лес, окружающий их обоих темной стеною. А для него тот мир чуждым не был, и все обыкновения того мира были для него понятны и, наверное, привычны, пусть даже ему становилось от них на душе паскудно.
Она вдруг поняла, на какое краткое время вышел он к ней из этого темного мира.
– Вот так вот, Кира, – сказал Длугач. – Прости ты меня, а?
Это прозвучало так странно! Как будто она должна была простить его за то, что он ударил жену; ей показалось, что он просит именно об этом. Но при этой странной просьбе он впервые назвал ее по имени, и с такой печальной, почти жалобной простотою произнес он ее имя, что сердце у нее сжалось от жалости к нему.
– Она совсем ушла? – спросила Кира.
– От меня на время не уходят.
Он усмехнулся. Печаль и тем более жалоба исчезли совершенно; не верилось даже, что они могли звучать в этом жестком, спокойном голосе.
– Что ж, если тебе это необходимо, я тебя прощаю, – глядя, как и он, лишь прямо перед собою, сказала Кира.
Она постаралась, чтобы и ее голос прозвучал спокойно. Ей это удалось. Даже усмешка тоже удалась, кажется, и плечами она пожала так, что он не мог этого не почувствовать – на ее плечах лежала его рука.
– Мне это необходимо, – подтвердил Длугач. И таким же ровным тоном добавил: – Ты меня всерьез зацепила, и мне не все равно, что ты обо мне думаешь.
Похоже, это был предел возможной для него доверительности. Но как же ее взволновали его слова, как мало значил для нее в эту минуту его ровный тон!
Она осторожно повернула голову, посмотрела на него. Он повернулся к ней тоже, всем телом. Взгляд его показался ей не просто внимательным, но испытующим. Что пытался он разглядеть в ней? Кира не знала.
– А в Еловичи со мной поедешь? – спросил Длугач. Меньше всего она ожидала этого вопроса! Но что он умеет обескураживать, давно уже поняла. – Маёнток тот теперь мой, – добавил он. – Ты не волнуйся, там не запущено. Я эконома нанял.
– Кого-кого ты нанял? – не поняла Кира.
– Ну, управляющего. За порядком следит. Там у меня всего много. Дом большой, сад, пасека, пруды. Конюшня есть. Ты на конях ездила когда-нибудь?
– Нет. – Кира улыбнулась. Та просительная, беспомощная какая-то интонация, которую она уже успела полюбить в его голосе, проглянула сейчас очень ясно. – Я коней вообще боюсь. Они тем более кусаются, я читала.
– Мало ли что ты читала! Не бойся. Да ты же и не пугливая.
– Почему ты так решил? – удивилась Кира.
Ей-то как раз казалось, что ее не пугливость даже, а паническая трусость совершенно очевидна.
– На вертолете со мной полетела.