Небритая красная морда, испуганные глаза, кровавый след на щеке, рыжие волосы — торчком…
— Их… Их… Нихт шиссен, гершафтен, нихт шиссен! Они ошиблись. Не поляк — немец. Из тех, кого так не любит шевалье.
— Дайте! — крикнул я, протягивая руку. — Пистоль, мушкет, нож! Дайте! Что-нибудь! Скорее!
Мне в ладонь легла теплая рукоять пистолета. Я взвел курок, проверил, есть ли порох в запале.
Есть!
Священникам нельзя убивать. Но я отправлял в Ад и буду отправлять еще — таких, как этот!
— Ты убил католического священника, — проговорил я по-немецки, медленно поднимая руку с пистолетом. — Ты убил хорошего человека, понял?
— Нет, нет, не надо!
Он рухнул на колени, завыл, закрыл глаза ладонями.
— Я не виноват, майн герр! Не виноват! Мне приказали! Приказали убить попа в сутане и с гитарой! Это приказ, я не мог не выполнить приказ!..
Рука дрогнула.
«Монсеньор! Ваша лютня! Она не намокла, я старался держать ее повыше!»
«Вы!.. Мальчишка! Еретик! Я запрещаю вам! Запрещаю! Клирик не должен играть на гитаре! Вы слышите? Я приказываю вам не брать с собой гитару! Приказываю! Вы обязаны повиноваться!..»
«…Я найду тебя, Адам! Прощай! Не забудь о подарке!» …Нельзя брать гитару… Не забудь о подарке…
Ладонь разжалась. Пистолет неслышно ударился о мягкую землю.
Комментарии Гарсиласио де ла Риверо, римского доктора богословия
Я не погиб в тот страшный день, 10 июля 1651 года. Пуля пробила легкое, меня считали безнадежным, но я все-таки выжил. Хочу верить, что отец Гуаира действительно принял меня за мертвого, а не сознательно оставил истекать кровью посреди погибающего табора.
Не хочу даже о нем думать слишком плохо.
Иногда мне начинает казаться, что меня спасла молитва отца Азиния. Не верю в поповские чудеса, но ведь искренняя молитва доходит до Господа!
Я устал опровергать всю ту ложь, которую автор щедро рассыпает по страницам своей книги.
Наказной гетьман Иоанн Богун и не думал бросать крестьянское ополчение на расправу озверевшим полякам. Произошла страшная случайность. Эвакуация действительно проходила скрытно, и чей-то нелепый выкрик вызвал панику. Отец Гуаира, естественно, не пишет, что Богун лично прибыл в табор, пытаясь спасти обреченных.
Между прочим, казаки не захватили с собой ни военную казну, ни личное имущество гетьмана Хмельницкого, что еще раз свидетельствует о том, что они собирались вернуться.
Конечно, никакого «чуда» отец Азиний не совершал. Автор не только скверный писатель, но и плохой гидравликус. Судя по всему, болото было вполне проходимым, особенно после того, как сам отец Гуаира построил отводной канал.
служащая также эпилогом и повествующая о том, как возликовали Небеса
Смерть: А вот и я! Ага!
Илочечонк: «Ага» — твое имя?
Смерть: Вот дурень! Меня не узнаешь? А ну-ка угадай: я худа, я бела и черна, появляюсь — все дрожит, и еще у меня есть кое-что острое. Угадал?
Илочечонк: Бела, черна, дрожит, острое… Понял! Ты — трясогузка!
Действо об Илочечонке, явление семнадцатое
Я повертел в руках серебряную чарку, вздохнул, поставил на стол.
— Как? Не нравится? — вскричал Стась Арцишевский. — Адам! То ж вудка гданська!
Я смолчал — из вежливости. Что вудка, что горилка, что пульке! В полесских болотах не выпьешь «Лакрима Кристи».
— То ты, Адам, бардзо великий зануда, — уверенно констатировал Стась, подливая в чарки из огромной мутной скляницы. — Дзябл! Не надо было тебе в ксендзы, дурная башка! Говорил я тебе,говорил!
Арцишевский, как всегда, прав. Арцишевский, как всегда, пьян. Вот только усы поседели да возле рта легли глубокие морщины.
— Ну, сто лят, друже! Не потонул в болоте, не сгоришь в огне. А повесят — не беда!
За такое не грех было и выпить. Даже вудки.
* * *
Стася я не искал — он нашел меня сам. Я только перешагнул отворенные настежь ворота королевского лагеря, только успел задать первый вопрос насмерть пьяному гусару, как на меня налетел кто-то знакомый, усатый, дышащий перегаром.
Судьба!
Стась все-таки успел на войну. Батарея поручника Арцишевского лихо лупила в упор по татарской коннице. Стрелял ли он по безоружным хлопам, я не спрашивал. Десять лет назад Стась отказался наводить мортиры на восставших негров. Но война домова [25] не знает жалости.
— Ну, то слушай, Адам. — Арцишевский покосился на недопитую скляницу, прищурился. — Про нунция твоего я дознался, у себя он, в шатре. Да только знай: пока не допьем — не отпущу!
Его предки поступали проще. Валили дерево поперек лесной дороги и тащили очумелых путников за стол — пить до полусмерти.
— Отпустишь, — вздохнул я.
Мы переглянулись, Стась обиженно засопел.
— У, холера! Ну, то как обычно! Свинья ты, Адам, хоть и ксендз! Столько лят не виделись!.. Ладно, вали к его мосци, да только не задерживайся. Без тебя пить не стану, слово чести! А придешь, достану вудки берлинской, да щецинской, да еще пейсаховки…
Я решил подождать, пока весь реестр не выплывет наружу. Стась всегда силен в подобных баталиях — даже когда единственным поводом был первый вторник на неделе. Сейчас же гулял весь лагерь, все шановное поспольство. Третий день войско Его Милости праздновало великую победу под Берестечком.
— …А зальем все рейнским, а мало будет — брагой поддадим! Пся крев! Давно с тобой не пили!
Я встал, соображая, где можно найти подходящую по росту сутану. Нунций Торрес, по слухам, весьма походил на мессера Инголи. Только тот стар, а этот, говорят, в самом соку.
— Погоди! — остановил меня Стась. — Ты же узнать просил! Про полоняника этого…
Я замер. Пленными был полон весь табор, но меня интересовал только один.
— Нема такого. Ни Бартаса, ни Бартасенко. Слово чести, у всех спрашивал!
Я кивнул и, не говоря ни слова, шагнул к выходу.
* * *
Надежды не было.
Ее-то и раньше оставалось чуть-чуть. Еще по пути в королевский лагерь все встречные прожужжали мне уши про страшный бой на болоте. Триста реестровцев дрались до вечера, последний, на добытом невесть где челне, отбивался еще целый час — отстреливался, отмахивался «корабелкой»…