— Вострю-полирую! Эй, синьор, а не затупилась ли у вас шпага?
Лицо точильщика тонуло в вечерней тени. Рукам повезло больше — на них как раз падал свет из окна. Я мельком отметил, что у ножа приметная рукоятка — костяная, с углублениями для пальцев и двумя большими медными заклепками.
— Так как насчет шпаги, синьор? Шпаги-палаши-кинжалы вострю-полирую!
Я покачал головой и взялся за рукоять двери. Поздновато же чернобородый ищет клиентов! Или его клиентура как раз ночная?
— Ножи-заточки — друзья средь темной ночки! Плати байокко — навострю на два срока!
Да он весельчак!
* * *
Громкий голос шевалье дю Бартаса был слышен даже в конце коридора. Первая мысль оказалась не из самых удачных: наш хозяин, отчаявшись получить долг, велел принести «испанский сапог» прямо в номер.
Бурбон, Марсель увидя,
Своим воякам рек…
Слава Господу в вышних, ошибся. Доблестный шевалье всего-навсего распелся.
О, Боже, кто к нам выйдет,
Лишь ступим за порог?
То спуски, то подъемы,
Ах, горы не легки!..
Я постучал и заглянул в комнату. Шевалье дю Бартас восседал за столом, пустой кувшин приткнулся к ножке стула, кубок — тоже пустой — стоял вверх донышком, наводя на грустные мысли.
Дошли, но даже дома
Свистели в кулаки!
Стась Арцишевский, когда мы с ним в очередной раз дегустировали aqua ardiente, рассказывал, что пушкарям перед залпом следует открыть пошире рот, дабы не оглохнуть. Я уже собрался последовать его совету, но песня смолкла, и я так и не узнал, что стало дальше с вояками славного принца Бурбона.
— Ужинали, синьор дю Бартас?
Его вздох напоминал отзвук дальней канонады, и я невольно посочувствовал славному шевалье. Кажется, не только солдатам принца довелось свистеть в кулак.
— Тогда я закажу ужин прямо сюда, а вы пока расскажете.
— О, мой дорогой друг! — прочувствованно воскликнул дю Бартас. — Поистине вы меня спасаете от лютой смерти, ибо наш каналья хозяин окончательно потерял всякий стыд и определенно решил заморить меня голодом. Ну почему в этом городе никто не дает в долг? Проклятые итальяшки! Хуже них — только испанцы, будь они трижды…
Тут он взглянул на меня и осекся.
— То есть, мой дорогой де Гуаира, я ни в коем случае не имел в виду вас… Меня?
— Извините, ради Бога, сам не знаю, как это язык повернулся…
Я понял. Акцент! Я ведь тоже говорю с кастильским акцентом, как и бедняга де ла Риверо!
— Я не испанец, синьор дю Бартас. И даже не португалец.
— Правда? — Голубые глаза засветились радостью. — О, мой друг, поистине это хорошая новость! Вы мне дороги, будь вы даже гололобым турком, но то, что вы не поганая испанская собака, — это отличная новость!
Я невольно сглотнул. Поганая испанская собака, гололобый турок, английский еретик, итальяшка, грязный индеец, пархатый жид…
А ведь шевалье не из худших в человеческой стае!
— Я русин, если вы, конечно, не против. Дю Бартас решительно качнул головой:
— Помилуйте, мой друг! Как я могу быть против?.. Гм-м, а это где? В Америке?
Я чуть было не удивился, но вовремя вспомнил о синьорине Коломбине. Кажется, без нее не обошлось.
— Чуть ближе.
— Эх, взглянуть бы! — мечтательно протянул шевалье. — А то, признаться, даже скучно! Никогда не бывал дальше Перпиньяна. Вот только сюда занесло, и то без медяка в кармане.
Желания, высказанные вслух, имеют обыкновение сбываться. По крайней мере иногда.
* * *
Ужинал шевалье с превеликим аппетитом, утоляя жажду отличным неаполитанским «греко». На этот раз я решил проявить здоровую инициативу и лично распорядился по поводу вина.
— Отменно! — констатировал дю Бартас, осушая третий кубок. — Жизнь, дорогой де Гуаира, становится все краше! Кстати, вы деретесь завтра на рассвете, после заутрени. Аппиева дорога, возле гробницы синьоры Цецилии Метеллини.
Глоток «греко», которым я запивал жареную пулярку, на миг застрял в горле. Завтра?
— Мы решили не тянуть. Такие дела надо решать быстро!
Выходит, маркиз Мисирилли решил не утруждать себя тренировками в искусстве плевания колючками. Жаль! Завтра и без того трудный день.
— Расстояние десять шагов, очередность — по жребию, колючки — ваши. Жаль, не придется все это удвоить!
Опять — удвоить! Переспрашивать я не стал, но дю Бартас разгадал мое недоумение.
— Как, мой дорогой друг? И вы тоже не слыхали об этом? Сколь медленно распространяются добрые обычаи! В Париже давно всех удваивают. Дерутся не только вызванный и принявший вызов, но и секунданты. Впрочем, удвоить — не предел. Однажды я дрался с самим д'Артаньяном, лейтенантом «черных» мушкетеров. Мы были с ним секундантами; а всего в тот день скрестили шпаги восемь человек. Мне тогда проткнули бедро. Вот это жизнь!
Как мало нужно человеку для счастья!
* * *
…Желтая вода подступала к горлу, захлестывала рот, не давая даже крикнуть. Меня бросили в Тибр — как старинную шпагу, врученную моему деду Карлом, императором Священной Римской империи. Тяжелую шпагу с широким лезвием, какие уже почти не носят…
— Я, брат Адам, прозываемый Рутенийцем, исповедник трех обетов и коадъюктор Общества Иисуса Сладчайшего…
Под ногами — пучина, руки застыли, словно в моем запястье уже торчит игла — маленькая колючка с ядом кураре. Ядом, которым убивают ягуаров.
— …добровольно и по душевной склонности принимаю четвертый обет…
На малый миг вода отступает, уходит вниз, и я начинаю понимать, что все неправильно. У меня никогда не было шпаги, мой дед не служил императору Карлу, и мне незачем принимать четвертый обет, повторяя звонкие латинские слова. Я уже принял его неделю назад здесь, в Риме…
— …повиноваться Его Святейшеству Папе и Его Высокопреосвященству Генералу…
Да, мой отец никогда не служил Империи. Он был верен королю Жигимонту и ради этой верности бросил меня, еще не родившегося, чтобы умереть от ран под Дорогобужем, в далекой неведомой Московии. У него не было шпаги, была сабля, старинная «корабелка», доставшаяся не мне, а старшему брату.
— …воспитывать новициев в духе преданности Господу нашему Иисусу Христу и Обществу Его…