Пан Васыль отошел в сторону, задумался, покрутил густой ус.
— То… То вроде так и было. Мертвяк в могиле, на нем Мыкола, вечная ему память. Ну и золото, дидько б его взял! А! Крыж иначе лежал!
Крыж? Ах да, распятие! Я уже успел разглядеть его — серебряное, с чернью тонкой работы, по углам креста — граненые камни чистой воды.
— Крыж этот возле Мыколы был, как раз под рукой. Знатный крыж! На камни целый город купить можно.
Страх исчез, в глазах вновь светилась знакомая алчность.
— Ай, славный крыж!
— Не трогай! Не трогай, дурак!
Я кинулся вперед — и опоздал. Серебряный крест был уже ж его руке. Пальцы скользнули по острым граням алмазов…
— Да что за бес! Никак колется! Да не бойтесь, пане Адам, ваш же крыж, латинский! Чего же его… О-о-о-ох!..
Он умер почти сразу. Только дернулись веки, только дрогнули судорогой пальцы…
Распятие я засыпал землей, даже не пытаясь узнать, где спрятана отравленная игла. Скорее всего под одним из камней. Как не взять такое в руку, не провести пальцем по живому огню бриллиантов!
…Затем и воск в щели лили. Яд не выдохнется, не отсыреет…
* * *
Трупы усачей я оттащил в сторону — одного за другим, стараясь не заглядывать в остекленевшие глаза. Дойдет ли моя молитва до Православного Бога? Слишком долго строили стены — и слишком высоко.
До самых Небес…
Теперь я был один — вместе с тем, кто глядел на солнце пустыми глазницами. Вспомнилась байка, слышанная этой ночью. Кто-то, уже и не упомню, долго объяснял, как «отворять» заклятый клад.
— Брат Алессо Порчелли! — негромко проговорил я. — Брат Алессо Порчелли! Брат Алессо…
Трижды повторенное имя мертвеца — щит от неупокоенной души. Прости, брат, не по своей воле тебя тревожу!
Золото — в сторону. Истлевшее тело — тоже. Маленький серебряный крестик, черный полусгнивший кошель с несколькими талярами…
Главное лежало под трупом. Ящик — или ларец, покрытый толстым слоем чего-то черного, хрупкого. Яд? Едва ли, тут яд не нужен. Скорее топленый жир или смалец, давно превратившийся в камень. То, что лежало внутри, не должно было пропасть. Ни через месяц, ни через год…
Под черной крышкой — тоже чернота. Камень? Странный камень — ровный, с острыми углами. Сверху — знакомая корка, значит, заливали два раза — для верности. Неужели?..
Обложка распалась под рукой, первые страницы сгнили, почернели края. Но вот под ветхой бесформенной бумагой проступил странный неровный узор…
…Арабские буквы! Элиф, джим, гайн, каф… Нет, больше не знаю…
«Вопрос: Сын мой, не приходилось ли вам слыхать также об Ибн Арабы по прозвищу Ибн Афлатун, что означает Сын Платона?..»
Кажется, сын башмачника все-таки выучил наречие Пророка…
Черный ствол мушкета вынырнул из камышей, дрогнул, качнулся.
— Слезай с коня, разбойник!
— Дорогой шевалье! — вздохнул я. — Эти синьоры не понимают по-итальянски. По-французски, впрочем, тоже.
— Гуаира! Бог мой, это вы! — Из-за зеленой стены вынырнула знакомая шляпа. — Прошу простить, мой дорогой друг, но эти сумерки…
— Верно, — улыбнулся я. — Пришлось слегка задержаться.
— Не беда! — Бородка победно вздернулась. — Признаться, тут у нас некоторые перемены…
Это я уже понял.
* * *
Доски парома весело трещали в костре, Грязная Сорочка, связанный по рукам и ногам, тоскливо глядел на кипящий котелок, возле которого возилась панна Ружинска, брат Азиний листал молитвенник, а сьер де ла Риверо…
— Рад вас видеть, сьер Гарсиласио! Вы не помните, у брата Алессо Порчелли с зубами было все в порядке? Если он и удивился, то и виду не подал.
— Кажется… Да, точно! У профессора Порчелли не было передних зубов, из-за этого он пришепетывал…
Я вспомнил обтянутый кожей череп. Да, все верно.
— Но какое отношение?..
Отвечать я не стал. Хотя бы потому, что с этой минуты приговор, вынесенный Трибуналом, вступал в силу. Злостный еретик не пожелал искренне раскаяться перед Церковью, а посему…
«…А посему отпустить упомянутого сьера Гарсиласио дела Риверо на волю и предать властям светским, дабы те наказали его по заслугам, однако же по возможности милосердно и без пролития крови…»
Комментарии Гарсиласио де ла Риверо, римского доктора богословия
История с «кладом» не нуждается в толкованиях. Отец Гуаира выступает в знакомом обличье — в обличье хладнокровного убийцы, при этом весьма неуклюже пытаясь найти себе какие-то оправдания.
Между прочим, отец Гуаира ничего не говорит о судьбе пленного черкаса, которого он именует Грязной Сорочкой. И неспроста! По его приказу мы бросили несчастного связанным на берегу Борисфена. Какими бы ни были его грехи, такой смерти — от голода, холода и кровожадных комаров — он не заслужил.
О синьоре Ружинской следует сказать особо. Здесь автор, как никогда, необъективен. Не имея возможности открыто солгать, он прибегает к насмешке и тонкому (как ему кажется) издевательству над ее внешностью и манерами.
А между тем она была прекрасна. Не боюсь написать об этом даже сейчас, через полвека. Кто осудит меня? Мне было тогда двадцать пять лет!
Страшно вспоминать ее рассказ о том, что довелось испытать несчастной в татарской неволе. Ядвига выдержала, не сломалась, не пала духом. Ее побег — пример истинного мужества.
Как мог, я помогал ей.
Естественно, и речи быть не могло о том, чтобы рассказать отцу Гуаире, кто прячется в моей повозке. Он бы выдал ее — в этом нет ни малейших сомнений. И в дальнейшем он признается, что спасал не ее и даже не меня, а свои «глаза». Такая откровенность не нуждается в комментариях.
На пароме отец Гуаира не просто «толкнул» меня. Он меня избил. Избил, а после предложил сбросить Ядвигу в воду. И сбросил бы, но тут уж мы все не выдержали.
Тогда он поступил еще подлее. Догадавшись о наших с Ядвигой взаимных чувствах, он поспешил сообщить ей, что я не дворянин.
Ядвига — замечательная девушка. Но ее воспитание, ее сословные предрассудки, впитанные еще с материнским молоком, к сожалению, оказались слишком сильны.
Как смеялся этот негодяй! Более того, он выступил в роли отвратительной сводни, всячески способствуя своему дружку дю Бартасу, посмевшему ухаживать за девушкой. Надо ли говорить, что чувства этого наглого француза, в отличие от моих, были низкими и по сути своей омерзительными.