Они вновь радовались, вновь размахивали мушкетами.
Рано!
Неровный конный строй дрогнул, распался, уступая место невысоким коренастым пехотинцам в темных латах и остроконечных касках. Дружный яростный крик сменился громом — мушкеты ударили в упор, сметая все живое с вершины вала. Из глубины строя показались длинные лестницы, потянулись вперед, ткнулись в истоптанную насыпь.
— Немцы! Хлопцы, то немцы!
Я замер. Вот они, бойцы Валленштейна! Ужас Германии, кошмар Богемии, страшный сон Австрии.
— До бою, панове! До бою!
Поздно! Острые каски уже на лестницах, на валу, за валом, у первых шатров…
— Гу-р-ра-а!
Навстречу стальной волне ударила другая — в ярких жупанах и шароварах из красной китайки. Запорожцы вступили в бой.
— Робы грязь, хлопцы! За Матинку Богородицу да за Святую Покрову! Гур-р-р-а-а-а!
И словно в ответ под самым ухом:
— А бош, миз анфан, а бош! Вперьед! Страшный бог Марс с обнаженной шпагой на миг замер на краю вала, махнул рукой, исчез среди калганов и свиток.
Шевалье ни черта не понимал в политике — зато хорошо знал, кто такие немцы!
Время остановилось, отступило, съежилось, спряталось за блеском железа, за предсмертными стонами, за пороховой гарью. Медленно, медленно, словно сама себе не веря, стальная волна начала отступать, пятиться, распадаясь на маленькие темные брызги…
Я отвернулся. Смотреть не было сил. Неужели все зря? Неужели проклятый Вавилон непобедим? Тогда почему я… Рад? Нет, мне нельзя радоваться! Ведь это мятежники, ребелианты, клятвопреступники, турецкие наймиты!..
…С немецкой пехотой врукопашную, без доспехов и пик! А шевалье, шевалье-то каков!
Марс!
На этот раз уже не кричали о победе. И вообще не кричали. Говорили негромко, больше стонали и ругались. Над огромным табором, над измученными окровавленными людьми медленно, неспешно начало проступать Непоправимое. Новые пленные, новые хоругви, брошенные у митрополичьего шатра, — все это уже не имело значения перед лицом случившегося. Снова перекличка, но уже другая, тихая, полная отчаяния.
— Амурат-султана арканами повязали!..
— Эх, справный татарин был! Как он под Збаражем ляхов гонял!
— Уже не погоняет! Молчание, долгое, тяжелое.
— А хан-то уже за Стыром!
— За Стыром! Телеги бросил, пленных порезал…
Татары ушли — все, разом, бросая обозы, добычу, даже коней. На холме возле опустевшего ханского шатра развевалась хоругвь с коронованным орлом.
Пушки все же оказались сильнее.
Странно, я не чувствовал радости. Волки в малахаях бежали, они уже далеко, им не страшны немецкие мортиры и польские клинки. Сейчас они пойдут в свое крымское логово, сжигая, убивая, утоняя в полон.
Бог не простит тебе, capitano Хмельницкий!
* * *
Брата Азиния я вначале даже не узнал. Попик съежился, стал ниже ростом, лысина — я та потухла. Маленький, сгорбленный, постаревший…
— Монсеньор! Вы не знаете, где можно добыть некое количество корпии, равно как и жгутов? Ибо полотно, что в наличии имеется, отнюдь для сего не подходит.
— Много раненых? — понял я.
Брат Азиний только вздохнул. Здесь, неподалеку от красного гетьманского шатра, лежали те, кому сегодня не повезло.
— Обидно также, что не озаботились сии ребелианты не токмо о том, дабы позвать лекарей, столь сейчас необходимых, но даже о милосердных братьях, опыт хождения за больными имеющих. Способы же лечения, сими варварами применяемые, суть зверство и естества людского поругание…
Я посочувствовал. Затем все-таки удивился.
— Вы лечите мятежников, брат Азиний! Схизматиков! Врагов нашей веры!
Он испуганно моргнул, попятился.
— Но, монсеньор, разве милосердие Божье не распространяется и на них?
Запахло чем-то знакомым. Уж не подземельем ли Святой Минервы?
— Да и не лекарь я вовсе! Но порой и доброе слово, в миг нужный сказанное…
Я кивнул, соглашаясь, и только затем начал что-то понимать. Я и раньше чувствовал какую-то странность, еще в Крыму, когда наш попик так лихо объяснялся со всеми встречными отроками.
— Брат Азиний! А на каком языке вы с ними общаетесь? Спросил — и тут же пожалел. Маленькие глазки моргнули, подернулись страхом.
— М-монсеньор! А разве сии ребелианты не говорят по-итальянски? Я… Я думал…
И тут уж стало страшно мне самому. Пустая лысая башка вообразила, что все вокруг говорят по-итальянски. Вообразила — и?..
— Пане Озимов! Пане лекарю! Допоможить! Я оглянулся. Окровавленные ноши, чья-то рука, бессильно свисающая вниз…
— Идите, брат Азиний!
Он быстро кивнул, повернулся и засеменил к раненому. Какой-то парень в темной свитке и окулярах подскочил, что-то спросил, указывая на ноши. Бывший регент принялся объяснять, указывая, куда перенести, что сделать.
Я перекрестился.
Не помогло.
* * *
— Шевалье, а что вы думаете о чудесах?
— Гм-м…
Иного ответа я, признаться, и не ожидал. Да и едва ли славному полковнику Бартасенко было сейчас до тонкостей догматики. Редут рос, белые свитки суетились возле вала, черные каптаны возились у пушек. Сам бог войны восседал на огромном полосатом барабане. За неимением его подобия я устроился прямо на истоптанной траве.
— Чудеса? Вы знаете, у меня однажды была золотуха… Оказывается, славный пикардиец не отмахнулся от моего вопроса. Он просто думал. И небезуспешно.
— Мне тогда было восемь лет, мой друг. Мои родители, люди весьма небогатые, издержались на лекарей, но, надо сказать, без толку. И тогда батюшка решил отвезти меня к королю.
— Простите?
Кажется, к лекарю пора мне. Самое время: брат Азиний заговорил на всех языках, короли врачуют золотуху…
— Как, дорогой де Гуаира, разве вы не слыхали? Ma foi! Я думал, об этом ведает весь свет! Ибо короли французские, потомки Святого Людовика, лечат золотушных прикосновением рук.
Я покосился на пикардийца. Тот был серьезен.
— Короля мы встретили в Блуа. Его Величество спешил, но батюшка был знаком с королевским сенешалем де Ту…
Внезапно я позавидовал сьеру еретику. Посмеяться бы вволю! Или заплакать.