— Я преклонил колени, Его Величество возложил руки… И знаете, друг мой, помогло! Не прошло и пяти лет… Я глубоко вздохнул. Потом еще раз. Затем еще.
— Не знаю, право, верно ли я ответил на ваш вопрос, друг мой! Слыхал я также, что чудеса способен творить седьмой сын в семье, а особливо ежели он сам — сын седьмого сына. Но как по мне, сие не чудо, но мерзкое колдовство. Ибо чудеса должны творить лишь те, кому положено.
— А кому положено? — не выдержал я. — Кому?
— То есть как кому? — поразился он. — Кому начальство определит! Король, Его Святейшество, император… Чудо, друг мой, дело серьезное! Если бы каждый начал чудеса творить, то представляете, что началось бы?
— Вполне, — кивнул я. — Представляю…
…Бедный глупый мужеложец поехал искать святых…
— Однако же, друг мой, хочу поделиться с вами некой новостью. — Дю Бартас оглянулся, заговорил шепотом: — Сдается мне, что синьор де ла Риверо прав и сии черкасы воюют не против татар, но против своего короля, которого, как я выяснил, зовут Жаном-Казимиром!
— Да быть того не может! — вяло откликнулся я. — С чего вы взяли?
* * *
Пушки заговорили к вечеру, когда солнце, словно устав светить, спряталось за огромную черную тучу, наползавшую с запада. Били издалека — ядра врезались в землю, тыкались в подножие вала. На них уже не обращали внимания. Вновь задымились костры, запахло горклым салом, деревянные ложки зачерпнули горячий кулеш. Вавилон не сдавался. Победа ускользнула, вырвалась из рук, но победителей еще не было. И никто не хотел замечать тучи, медленно надвигавшейся на табор. Гроза была близко, совсем рядом, но ее не ждали, о ней не думали.
Вначале зашумело — еле слышно, словно легкий ветер ударил в наскоро поставленные шатры. Зашумело, отозвалось эхом дальнего пушечного грома.
— Бежал! Бежал! Увезли!
Мало кто услышал, мало кто понял. Но голоса крепли, пушечный гром не умолкал, а черная туча уже закрывала небо, наваливалась неровным брюхом на не ожидавших беды людей.
— Увезли! Увезли!..
И вот — ударило. Дробный топот сапог. Резкий крик.
— До пана полковника! Срочно! Срочно, тебе говорят! Лицо хлопца, подскочившего к костру, было белым. Как снег. Как сама Смерть.
— Пане полковнику! От полковника Джаджалия! Беда! Шевалье понял. Привстал. Дернул бородку.
— Парле! Говорьи!
Хлопец открыл рот, поперхнулся воздухом.
— То… То никому пока, пане полковник. Гетьмана… Гетьмана Хмельницкого татары в полон взяли! Увезли гетьмана!
— Ке?
Дю Бартас растерянно поглядел на посланца, затем на меня. Еще ничего не понимая, я поспешил перевести.
— Как это? Куда? — Пикардиец быстро оглянулся, словно надеясь с высоты редута увидеть увозимого в неведомую даль capitano. — Vieux diable! Да спросите его, Гуаира!
— Увезли! — Хлопец резко выдохнул, облизал растрескавшиеся губы. — Видели его! К седлу привязанный, на ногах — веревки! И Выговского увезли, писаря генерального…
Кто-то негромко ахнул. Белые свитки и черные каптаны окружили нас.
— Никому пока… Не говорите никому! Пан Джаджалий приказал, его гетьман за старшого оставил!..
Не говорить?
Я оглянулся. Поздно!
Над Вавилоном стоял крик — отчаянный, страшный. Ударил мушкетный выстрел, другой, затем загремело вокруг.
— Гвалт! Гвалт! Зрада! Гетьман бежал! Увезли! Спасайся, хлопцы! Спасайся!
…А черная туча уже висела над головой, цепляясь за острые колья шатров, повеяло холодом, резкий порыв ветра ударил в лицо…
— Гуаира! Что это значит? — Дю Бартас недоуменно оглядывался, все еще не понимая. — Parbleu! Как это — увезли? Мне ведь сказали, что татары — союзники!
Я молчал — ответить было нечего. На черном бурлящем брюхе страшной тучи медленно проступало: мене… такел… упарсин…
…Исчислил Бог царство твое и положил конец ему; ты взвешен и найден очень легким; разделено царство твое и отдано Мидянам и Персам…
— Да расспросите же его, Гуаира!
Я очнулся. Впрочем, помощь моя не понадобилась. Гонца уже взяли в плотное кольцо. Белый, еле шевеля непослушными губами, он начал рассказывать. Его слушали, все еще не веря, все еще надеясь на чудо…
Я отошел в сторону. Ненужные, пустяковые подробности скользили, не удерживаясь в памяти. Хан отвел орду за Стыр, гетьман послал гонца, затем еще одного, потом решил ехать сам…
* * *
Простодушный шевалье оказался прав. Чудеса совершают те, кому положено. Гетьман Зиновий Хмельницкий восстал против Короля и Церкви, собрал воинство вавилонское, бросил против Европы весь ужас мира. Его воины храбры, его подданные покорны, он сам умен и хитер.
Но есть еще воля Божья!
Я перекрестился.
…Верую во единого Бога Отца… видимым же всем и невидимым…
— Дорогой друг! Прошу вас, переведите! Я ведь ни черта не понимаю!
— Да, конечно, шевалье…
Почему-то вдруг стало трудно говорить по-итальянски. Хотя что может быть проще? Одни глаголы и местоимения. Он поехал, он думал, он хотел…
…Хотел вернуть. Нет, повернуть колесо, колесо Судьбы. Но поздно, персты огненные уже пишут на стене, и вероломный Ислам-Гирей смеется в лицо пленному гетьману: «И ты наш, и все добро твое наше, и Украина наша…»
Слушали молча, не перебивая. Поняли, они уже все поняли! А черная туча клубилась, опускалась все ниже на обреченный табор…
— Спросите его, друг мой, — дю Бартас вздохнул, вновь дернул ни в чем не повинную бородку, — кто это все видел? Вы же знаете, иногда противник склонен распускать слухи…
Я перевел. Хлопец качнул головой.
— Перекажите, пане зацный, что мы все видели. Мы в секрете стояли, у Стыра. Переяславский полк, Воронкивская сотня. Пан Полегенький, старшой наш, приказал гетьмана отбить, да куда там! Татарвы — полон берег, из луков бьют, из пищалей, а наших едва три десятка…
…Гром не ударил, и молния не опалила землю у моих ног…
— Шевалье! Я сам схожу к этому сотнику и узнаю, что к чему!
— Но, мой друг!..
Мы шли по обезумевшему, кипящему ужасом табору. Потемнело, холодные капли падали на щеки, на непокрытую голову…
* * *
Человек в черном жупане стоял спиной ко мне, глядя куда-то вдаль, на исчезавшую в неверной дымке реку, уже подернутую косой сеткой ливня.