Мир не изменился разительно, как это бывает на Темной Стороне, где твердые поверхности становятся похожи на водную рябь, каждый ветер имеет свой цвет, а тени весят больше, чем предметы, которые их отбрасывают. Здешние отличия от привычной картины были иного свойства: они не бросались в глаза, а проявлялись постепенно, одна за другой, да и распознать их не всегда удавалось. Как, скажем, эта наша живая тропа: если бы Король не сказал мне, что это такое, я бы и внимания, пожалуй, не обратил: ну да, очень большое перекати-поле — подумаешь, какая цаца… Я подозревал, что еще великое множество удивительных вещей таким же образом ускользает от моего внимания, но тут уж ничего нельзя было поделать.
Довольно скоро я убедился, что вся тутошняя живность обладает даром речи и, увы, сварливым характером. Мелкие птички, бабочки и жуки наперебой ругали нас последними словами, крыли на чем свет стоит. К счастью, голоса у них были очень тихие, так что половины я просто не расслышал. Но когда какое-то жалкое подобие зеленого воробья отчетливо обозвало нас «двумя неуклюжими бурдюками с дерьмом», я всерьез возмутился, а Король от души расхохотался, слушая мое обиженное ворчание.
— Птичка по-своему права, сэр Макс, — наконец сказал он. — И все остальные тоже. Мы нарушили их покой. Представьте себе, каково нам придется, если по Ехо станут бегать бестолковые великаны, круша заборы и сшибая локтями флюгеры.
Зато кусты и деревья не обращали на нас никакого внимания. Они, как мне показалось, были целиком поглощены выяснением каких-то возвышенных, но запутанных отношений друг с другом. На наших глазах одно высокое, ветвистое дерево с огромным трудом вытаскивало из земли собственные корни, чтобы перебраться поближе к другому, чьи ветви призывно дрожали на ветру; несколько их собратьев наблюдали за процессом с явным сочувствием и, как мне показалось, лезли с советами — хотя голосов растений я так ни разу и не услышал или просто не разобрал в общем гвалте.
Тут и там из-под земли били тонкие струи воды, — это было похоже скорее на работу невидимых поливальных установок, чем на обычные родники. Трава начинала колыхаться прежде, чем поднимался ветер, хотя эти два явления, безусловно, по-прежнему были связаны между собой, вот только причина явно поменялась местом со следствием. Мы прошли мимо поляны, по которой метались солнечные зайчики — при том, что в небе не было ни намека на солнце. Комочки света тем не менее прекрасно себя чувствовали и, похоже, играли в догонялки. Несколько раз нам приходилось преодолевать довольно глубокие овраги — так вот, каждый обладал собственным, ярко выраженным характером. Один услужливо помог нам выбраться, в один миг превратив почти отвесную стену в удобный пологий подъем; другой зато от души развлекся, трижды заставляя нас скатываться назад — клубок наш при этом страшно занервничал, дергался и прыгал на краю оврага, как мячик йо-йо, а потом, когда мы кое-как выползли на поверхность, мстительно рванул вперед на крейсерской скорости.
Наконец, когда я начал подозревать, что для Королевского обряда все же требуется хотя бы одна человеческая жертва, а посему наша неугомонная тропа не успокоится, пока я не умру от усталости (Гуриг держался бодро и вообще казался совершенно неутомимым бегуном), диковинное «перекати-поле» резко остановилось на небольшой цветущей лужайке, конвульсивно задергалось, наконец оторвалось от тропинки, крепко прижатой к земле Королевским сапогом, и, взревев на прощание, как невоспитанный реактивный двигатель, прыгнуло куда-то вбок и исчезло в густых зарослях.
— Вот мы и на месте, — улыбнулся Король. — Вы посидите тихонечко, сэр Макс, я быстро. Только, пожалуйста, не двигайтесь и помалкивайте. Поскольку до сих пор этот обряд всегда происходил без свидетелей, вам, наверное, следует сделать вид, будто вас и нет вовсе. По крайней мере, других идей у меня нет.
Я молча кивнул и уселся на траву, предвкушая грядущее зрелище. Я был совершенно уверен, что сейчас Король станет распевать заклинания, выплясывать какие-то диковинные фигуры — словом, поведет себя как самый настоящий шаман. В юности я всерьез мечтал стать антропологом; выучиться, впрочем, так и не собрался — и тут, гляди-ка, уникальное полевое исследование само пришло в руки!
Но не тут-то было. Король не стал ни петь, ни плясать, зато, к моему изумлению, достал из кармана лоохи небольшую деревянную расческу и, помахивая ею, принялся бродить по лужайке, внимательно разглядывая траву под ногами. Наконец он остановился — видимо, нашел то, что искал, — и опустился на четвереньки перед пучком высокой и, как мне показалось, сухой, бледной травы. Сперва долго гладил траву руками, бормотал что-то невнятное, потом пустил в ход гребень. Погибая от любопытства, я затаил дыхание и прислушался в надежде, что разберу хоть что-то. И отчетливо услышал, как Его Величество Гуриг Восьмой ласково шепчет: «Ах ты растрепа!»
«Все-таки это сон, — подумал я со смесью облегчения и разочарования. — То-то я смотрю, вокруг такой бред собачий творится: то бабочки на нас ворчат, то тропинка клубком разматывается… Интересно, это я в яме заснул или еще раньше?»
Словно возмутившись примитивностью моих выводов, земля подо мной вдруг начала дрожать. В детстве мне однажды довелось пережить землетрясение — не очень сильное, всего четыре балла, но, чтобы перепугаться, вполне хватило. Так вот, нынешние колебания земли совершенно не были похожи на те мои впечатления. Сейчас земля дрожала ласково и ритмично, ходила не столько вверх-вниз, сколько из стороны в сторону, словно я был младенцем и ей поручили меня убаюкать. Не могу сказать, что она была на пути к успеху: вместо того чтобы впасть в блаженную дрему, я смертельно перепугался и не заорал только из уважения к Королю, который просил помалкивать и вообще не подавать никаких признаков жизни. Вцепился в траву руками, ногами да еще и взглядом, дыхание затаил, пережидал катастрофу в надежде, что такое не может быть надолго. Но я ошибся. Земля все раскачивалась и раскачивалась. Был бы я действительно младенцем, непременно постарался бы вывалиться из колыбели, уползти от греха подальше от такой старательной няньки. Но когда твоя колыбель — весь Мир, вывалиться из нее очень непросто.
Постепенно я утрачивал представления о реальности. Где верх, где низ, где твердь, где воздух, где заканчиваюсь я и начинаются луговые травы, — полчаса спустя у меня не было даже подобия ответов на эти вопросы. А потом не стало самих вопросов, зато и страха не стало: трудно продолжать опасаться за свою шкуру, когда сметены границы между этой самой шкурой и прочей реальностью, когда ты вовсе не «пуп земли», единственная, неповторимая и уникальная драгоценность, а просто один из малозначительных фрагментов окружающего мира, дополнительная пылинка особо крупных размеров, чепуха, было бы о чем беспокоиться. Вот я и не беспокоился больше и вообще ни о чем не думал. Просто продолжал быть — довольно причудливым образом, конечно, ну хоть как-то.
Наконец все закончилось. Вернее, закончился я сам, растворился в густой чернильной жиже небытия — то ли просто в обморок грохнулся, то ли все же уснул, убаюканный столь причудливой колыбельной.
— Сэр Макс, вы хоть живы-то?
Думаю, меня привел в чувство не голос Короля, а сила его надежды. Не открыть глаза, не выдавить из себя жалкое подобие улыбки, не задать традиционный вопрос: «А что вообще происходит?» — это бы выглядело государственным преступлением. Когда Король имеет перепуганный и виноватый вид, а голос его дрожит от волнения, настоящий монархист просто обязан восстать из мертвых, а уж в обмороке валяться — свинство запредельное, похуже дворцового переворота.