— Все-таки это был не замок, — я не мог стерпеть столь вопиющую неточность. — Просто большой загородный дом эпохи вурдалаков Клакков. Это вам любой специалист по архитектуре подтвердит.
— Мое невежество воистину безгранично, — невозмутимо сказал Чиффа. — Я же, в сущности, простой провинциальный паренек, бывший полицейский из графства Шимара. Чего ты от меня хочешь?
Крыть было нечем.
— Расскажите лучше, как теперь все будет, — попросил я. — Война закончится? Мир не рухнет?
— Конец войны теперь действительно близок и, я бы сказал, неминуем, — кивнул Чиффа. — Что касается конца этого Мира, я очень рассчитываю, что теперь он не столь близок и чуть менее неминуем, чем казалось вчера. Лойсо представлял собой немалую угрозу, но далеко не единственную. Впрочем, мы с тобой молодцы, сделали все, что могли. Осталось еще сделать все, чего мы не можем, и тогда успех гарантирован.
— Прекрасные перспективы. Просто прекрасные.
Я постарался произнести эти слова с максимально доступной мне язвительностью. Напрасный труд, Чиффа и бровью не повел.
— Вот именно. Прекрасные перспективы, лучше и не скажешь. Нам обоим придется прожить совершенно безупречную жизнь — каждому свою.
— Что вы имеете в виду, когда говорите о безупречности? Кажется, я вас снова не понимаю.
— Конечно не понимаешь. Но очень скоро поймешь. Безупречность, о которой я говорю, — это сознательный вызов собственному невозможному, потому что иных достойных противников у человека нет вовсе, мало ли кому что кажется… А у нас с тобой — и подавно. Особенно теперь, когда наш приятель Лойсо Пондохва сидит в добела раскаленной клетке и добросовестно пытается понять, что он в своей жизни делал не так, — на этом месте Чиффа ухмыльнулся, но, не обретя во мне поддержки, снова стал серьезным. — Ты не раз говорил себе, что если не совершать время от времени невозможное, то и жить не стоит. Ты абсолютно прав, так оно и есть, только вот это твое неопределенное «время от времени» я бы заменил для начала словосочетанием «каждый день». А начать предлагаю прямо сейчас, — и он выразительно посмотрел на кувшин с остатками горького зелья.
Я кивнул и допил лекарство. На этот раз мне показалось, что горечь проникла в самое сердце и переполнила его до краев. Никогда прежде мне не доводилось испытывать столь всепоглощающую и, в сущности, беспричинную скорбь. На ее фоне горький вкус во рту казался почти приятным и уж во всяком случае второстепенным ощущением.
— Вот! — обрадовался Чиффа. — Только что окончательно затянулась невидимая рана в твоем сердце — то самое отверстие, из которого хлестала сияющая пустота Хумгата. Дверь, которой ты был, снова надежно заперта. Поэтому, собственно, тебе сейчас так плохо — все твое существо страдает в разлуке с непостижимым, которое еще недавно заполняло тебя целиком. Но такая тоска, поверь мне, целительна. Считай ее чем-то вроде посвящения. Именно с тоски по непостижимому начинается настоящая жизнь.
Помолчав, он добавил, на сей раз вполне будничным тоном:
— И что немаловажно, теперь ты совершенно здоров. Жизни твоей больше ничто не угрожает. Скажу больше, сердце, сперва разорванное, а после заштопанное самой вечностью, — куда более надежная гарантия неуязвимости, чем, скажем, отравленная кровь. Как знахарь, я доволен и горд, а как человек, которому смертельно надоело справляться с работой в одиночку, практически счастлив.
— Какой же должна стать жизнь, которую помогла сохранить такая немыслимая горечь? — спросил я, когда немного пришел в себя. И, поскольку Чиффа неопределенно хмыкнул, сам ответил: — Совершенно невыносимой.
— Еще бы, — подтвердил Чиффа. — Но тебе понравится, вот увидишь.
Сердце мое по-прежнему было исполнено скорби, но несколько ритмичных вдохов и выдохов быстро исправили положение.
Рассказчик берет в руки кружку с Тришиным травяным чаем, неторопливо пьет, аккуратно ставит ее на стол и говорит:
— Теперь, оглядываясь назад, я должен заметить, что оба мы в тот день были взволнованы, а потому изрядно преувеличивали. Жизнь моя лишь изредка кажется мне по-настоящему невыносимой, да и совершать невозможное приходится далеко не каждый день. Однако, обещая, что мне все это понравится, Чиффа, вопреки обыкновению, говорил правду. Чем дольше я живу, тем больше удовольствия от этого получаю. И мне кажется, я только начинаю входить во вкус.
Правильно сделал, что так сказал. Это немного разрядило обстановку. А то сидели все, как на похоронах. Триша, правда, никогда не была на похоронах, а выражение подцепила от Франка, который говорит так, завидев человека, имеющего вид мрачный и серьезный. Сам-то он, впрочем, вовсе не мрачен, скорее задумчив и явно чем-то удивлен.
— Это ж надо, — говорит наконец Франк. — Бывает же такое. Бедный мальчик. Я, конечно, не тебя имею в виду, а твоего приятеля по имени Лойсо. Далась ему эта мокрая ворона! Вечно так: приснишься человеку, чтобы подшутить над ним, растормошить, напомнить, что реальность непостижима, бессмысленна и одновременно прекрасна, а он с ума сходит, на стены лезет и спешно придумывает, как бы разрушить Вселенную, в которой все так неправильно устроено.
— Так это ты снился Лойсо?! — изумленно спрашивает Макс. — Ну ничего себе совпадение.
— Рано радуешься, я ему не снился. Но теоретически мог бы. И стишок этот мне знаком.
— И мне знаком, — говорит Макс. — С детства. Ничего особенного, просто в меру дурацкий стишок, таких много… Но если это не ты ему снился, то кто же?
— Да откуда же мне знать? Нас, безответственных любителей дурацких шуток, развлекающихся прогулками по чужим сновидениям, куда больше, чем может показаться.
— А это необходимо? — строго спрашивает Лонли-Локли. — Я имею в виду, сниться людям и сводить их с ума?
— Как тебе сказать. Я, к примеру, развлечения ради то и дело совершаю поступки, которые вовсе не кажутся мне необходимыми. А потом, какое-то время спустя, вдруг выясняется, что эти глупости — наилучшее, что можно было сделать. И в этом смысле я — часть общего правила, вовсе не исключение. Всякий совершенный поступок — единственно верный, наилучший из возможных. Просто мало кто живет достаточно долго, чтобы оценить истинные последствия своих дел, вот и довольствуются промежуточным результатом, корят себя потом за ошибки, которых, в сущности, не было. Мне-то, конечно, проще рассуждать. Мне вообще все — проще. Хорошо устроился, что и говорить. Но и ты, честно говоря, неплохо. И все здесь присутствующие.
Он решительным жестом переворачивает свои песочные часы, объявляет: «Ну вот, еще одна вечность закончилась», спрашивает: «Кто хочет кофе?» — и идет к плите; Триша, встряхнувшись и потянувшись, чтобы прогнать оцепенение, вприпрыжку бежит следом за ним. А гости глядят на них, улыбаются задумчиво, все трое. Молчат.
И правильно, потому что не о чем тут говорить. Вот прямо сейчас — точно не о чем. Потом, потом.