Не то чтобы меня не устраивали чудеса, просто иногда, изредка приятно бывает примерить на себя иную какую-то роль, сказать себе: «Гляди-ка, а ведь я тоже мог бы довольствоваться одной-единственной судьбой и чувствовать себя вполне счастливым или даже совершенно счастливым – при условии, что мне было бы не с чем сравнивать». Приятное чувство, немного похожее на ощущения заядлого автомобилиста во время пешей прогулки: «Вот это да, а ведь ходить мне, оказывается, тоже нравится!»
Другое дело, что человек, который опаздывает, вряд ли пойдет пешком, что бы он там ни твердил о любви к пешим прогулкам. Бросится к автомобилю, никуда не денется, да еще и благословит небеса, что есть под рукой хоть какое-то транспортное средство, плохонькое, да свое.
Опаздывающий правдив поневоле. «У меня нет времени!» – твердит он, даже не подозревая, что, как никогда, близок к пониманию истинного положения вещей.
Вот и у меня нет времени. Иногда, чтобы не портить приятный вечер, вроде сегодняшнего, я позволяю себе думать, будто времени у меня почти нет.
Но я знаю цену этому «почти».
На самом деле времени, конечно, нет ни у кого, зато есть приятная, но бесполезная привычка планировать свою жизнь так, словно мы бессмертны. Планы – о да, есть в изобилии, а вот времени нет; будущее никому не гарантировано. Это утверждение вполне общеизвестно, банально даже. Но для подавляющего большинства составителей планов безжалостная эта формула все же – абстракция. А для меня – непреложный факт, с которым я уже привык сосуществовать. Ну да, да, почти привык.
Опять это чертово «почти».
В отличие от прочих накхов, моих старших товарищей, которые не раз любезно давали мне советы, твердили, что нет ничего лучше для нашего брата, чем расслабиться и пожить обычной человеческой жизнью – полгода, год или даже больше, – а потом снова вернуться в прежний «рабочий» режим, я должен во что бы то ни стало разместить свою персональную бесконечность на отрезке длиною в год.
Следующая весна для меня – последняя. Приговор, кажется, окончательный, обжалованию не подлежит. Не знаю в точности, что со мною случится, и знать не желаю. Возможно, просто умру, перестану быть, как и положено хрупкому комочку органики. Возможно, стану кем-то (чем-то?) иным. Возможно, обрету несколько новехоньких чудесных судеб вместо одной утраченной. Возможно, просто потеряю все, кроме способности осознавать эту потерю. Возможно…
Все возможно. Поэтому я предпочитаю не задумываться о будущем, а обживать уютную пропасть между пунктами А и Б, если уж мне посчастливилось ее обрести. Чем больше чужих черепов употреблю я на строительство собственной пирамиды, тем позже мой поезд доберется до этого чертова пункта «Бэ». А вот пока я сижу здесь, на кухне, и подливаю чаю разрумянившейся Вареньке, я несусь к конечной станции во весь опор.
А я не хочу во весь опор. На кой ляд она мне сдалась, эта самая «конечная станция»?
Нет ни единой теории посмертного бытия, которая казалась бы мне приемлемой; с другой стороны, немного найдется популярных версий, которые я готов решительно отмести, со словами: «Этого не может быть!» В том-то и дело, что все может быть, абсолютно все. Вместо веры я довольствуюсь смутным ощущением, что всякое живое существо умирает своей смертью, встречается с собственной, единственной и неповторимой версией бесконечности, которая, разумеется, не может быть ни наградой, ни наказанием – разве только в том смысле, в каком наградой или наказанием является зеркало.
Положиться в смертном сне можно только на себя, вот что. Это, по крайней мере, я вполне понимаю. И потому, мягко говоря, не очень спешу.
– Ты всегда думаешь о смерти, когда ешь колбасу? – вдруг спрашивает Варя.
Отвечаю ей изумленным взглядом и тут же обнаруживаю, что в руке у меня и правда здоровенный бутерброд с салями. Следы зубов неопровержимо свидетельствуют, что я его кусал; скорее всего, неоднократно.
– Спасибо, что привела меня в чувство, – улыбаюсь. – Надо же, такую вкуснятину пожирал, не сознавая, что делаю. Обидно!
Но Варенька не отвечает на мою улыбку. Смутилась, стушевалась, оправдывается торопливо.
– Прости. Я нечаянно. Ты сам меня научил пробовать чужое настроение, и теперь я сделала это почти машинально. Совсем не хотела узнавать твои секреты… Ты что, всерьез помирать собрался?
– Ни в коем случае. Просто у меня с детства идиотская привычка: часто и подолгу думать о смерти, да с такой страстью, словно бы завтра же, с утра пораньше, на расстрел поведут. Не бери в голову.
– Постараюсь.
Ох, что-то не верится.
Несколько минут спустя она понуро возвращается в комнату к своим бумажкам, и я остаюсь наедине с пустыми чашками да погасшим экраном монитора. Не беда: чашки можно вымыть, компьютер – разбудить одним щелчком по клавиатуре, а вот Варе придется нанести короткий неофициальный визит на предмет поглаживания стриженой головы. Иначе – никак.
Иду в комнату, усаживаюсь на корточки рядом со своей подопечной. Едва касаюсь кончиками пальцев коротких темно-русых волос; наградой мне становится ее взгляд, благодарный, но и укоризненный.
– Твой план побега, – внезапно говорит она, – на первый взгляд не бог весть что. Зато не утопия. Вполне реальный, рабочий план.
– Побега? – переспрашиваю. – Побега – откуда?
– От смерти, конечно, – Варя зябко поводит плечами. – Разве не ты с самого начала говорил мне, что вся затея с охотой на чужие судьбы нужна именно ради этого? Тогда я еще ничего не понимала, зато теперь начинаю представлять. Приблизительно, да. Очень приблизительно… Но твой побег от смерти подразумевает и побег от жизни. Можешь не говорить мне, что невелика печаль и приобретение твое куда более ценно, чем потеря. Во-первых, я и так знаю, что ты это скажешь, а во-вторых, ты, наверное, прав. Просто мне сейчас обидно, что я болтаюсь где-то снаружи, в стороне от твоего убежища. Могу, конечно, начинать рыть собственную яму. Я уже понимаю, что – да, могу, и не скажу, что эта затея мне совсем уж не нравится. Но я не могу вырыть свою яму прямо на дне твоей. Вдвоем чужую жизнь не проживешь, и это меня печалит. Пока, во всяком случае, печалит. Я ясно выражаюсь?
Молча киваю. Куда уж ясней.
– У тебя внутри работает счетчик, – вздыхает она. – Тут уж ничего не поделаешь, он работает. Всякая минута, проведенная здесь и сейчас, рядом со мной, записывается в минус. Я понимаю. И постараюсь принять – просто как условие задачи… Сколько времени у тебя осталось, если не секрет? Я почувствовала, что очень мало, но все же – сколько?
– Год, как минимум, – говорю. – Очень мало, с точки зрения обычного человека. Но для накха – почти вечность. Не нужно мне сочувствовать.
– А я не тебе, я себе сочувствую. Я, как ты уже понял, по уши в тебя влюблена. Это, знаешь ли, мешает упиваться твоими чудесами… и вообще мешает. Хочется чего-то попроще. И хорошо бы без взрывов и автомобильных аварий. Но мало ли чего мне хочется…