А она укоризненно качает головой. Не то собирается сказать: «Поздно спохватился», не то спросить: «А тогда зачем отпустил?» — в любом случае будет права, потому что расстались мы нехорошо, очень скверно расстались, если называть вещи своими именами, и даже тогда я понимал, что сам виноват, но думал — и ладно, и пусть, чем хуже, тем лучше.
— Знаю, — говорю, — знаю, сам дурак — был десять лет назад. Того меня уже давным-давно нет, а который есть, получил плохое наследство, доживает никчемную жизнь того дурака, но он, в смысле я, — хороший. Очень. Увидишь.
— Уже вижу, — кивает. — Пошли к тебе. Потом поговорим.
Когда Галка сняла рубашку, которую я выдал ей вместо банного халата, и начала одеваться — неторопливо, тщательно, — я чуть не умер. Хотя, конечно, глупо было предполагать, что она вот так сразу возьмет и останется у меня навсегда. Я же ни черта о ней не знаю — как живет, где, с кем? Может, у нее муж и трое детей. Или кошачий приют в пригороде. Или просто аквариум с цихлидами, которых пора кормить. За десять лет можно успеть завести очень много домашних питомцев.
— Ты не разучился варить кофе? — спрашивает. — У меня еще есть полчаса.
Полчаса. И все, что ли? Совсем? — думал я, разжигая огонь. Тут же залил его водой — так дрожали руки — и, чертыхаясь, включил другую конфорку. Забыл положить кардамон, просыпал на плиту имбирь, еще и кофе упустил, пока метался по кухне в поисках сигарет, так что вторая конфорка тоже временно вышла из строя. Но все это, конечно, ерунда.
— Не нужно так нервничать, — говорит Галка, принимая чашку из моих трясущихся рук.
— Ты собралась уходить, — объясняю. — А у меня такое чувство, что я не имею права спрашивать, куда и зачем. И когда вернешься. И вернешься ли хоть когда-нибудь. Жду, пока ты сама скажешь. А ты не говоришь. Зато одеваешься. И причесалась уже. Конечно, я нервничаю. А как ты думала?
А она все равно молчит. Глядит в окно. Размышляет о чем-то. Ей, наверное, тоже непросто. Потому что, с одной стороны, вдруг нашелся старый добрый я. А с другой — муж, трое детей, кошачий приют и аквариум. И надо как-то это разруливать, потому что делить ее с мужем, детьми, кошками и цихлидами я не захочу, она меня знает, не знает только, что сейчас я согласен на все, то есть вообще на все, на любых условиях, лишь бы видеть ее хоть иногда.
— Слушай, — говорю, — я все помню. Все стало плохо из-за меня. Я все делал неправильно, тебе назло и себе тоже. Изменить ничего нельзя, что было, то было. Скажи, сейчас я могу что-нибудь сделать? В смысле, что-то такое, чтобы ты осталась. Или уже ничего?
— Можешь, — отвечает. И улыбается с облегчением, словно именно этого вопроса ждала все время.
А я-то, а я с каким облегчением улыбаюсь. Того гляди зареву, как мальчик-эмо из соседнего подъезда.
— Нарисуй мне мост через Вюмме.
— Что?
Я правда не понимаю, о чем это она.
— Мост через Вюмме. Нарисуй. Для меня. Помнишь, какие в Ротенбурге были мосты?
И тут до меня наконец дошло.
Мосты как мосты, честно говоря. По большей части старые, деревянные, пешеходные. Ротенбург вообще убогий городишко, этакий чистенький германский мухосранск, если называть вещи своими именами. Другое дело, что мы с Галкой были там безумно счастливы, но мы где угодно были счастливы тогда — и в свердловской хрущобе, и в питерской коммуналке, где каждый таракан мнил себя персонажем Достоевского, и в поезде, в купе этом дурацком на троих, где нижнюю полку заняла какая-то взмыленная тетка, а все свободное пространство — ее баулы с товаром, хорошо хоть в Варшаве вышла, а то мы уже едва живы были — всю дорогу в тамбуре стоять. Но счастливы были и в тамбуре, и на вокзале в Берлине, когда, сжимая в руках билеты и булки с сосисками, застыли перед расписанием поездов, с ужасом понимая, что эту китайскую грамоту нам не постичь никогда. А уж потом, в Бремене, были счастливы так, что дыхание останавливалось, каждый вечер напиваться приходилось, то есть натурально ходили в пивную как на работу, накачивались до полного отупения, чтобы хоть как-то справиться с этим невозможным, рвущим сердце счастьем, упасть и уснуть. Все-таки первая в жизни поездка за границу, первая в жизни квартирка-студия в мансарде, со скошенным потолком, как в кино, первая кофемашина, к которой мы два дня подойти боялись, а потом ничего, освоились, первая моя выставка, первые, как нам казалось, «большие деньги» — семьсот марок за первую проданную картинку, курам на смех, но по нашим тогдашним меркам несметное богатство, голова кругом шла. Впрочем, мы были бы счастливы и без всего этого, потому что поехали вместе, а «вместе» — это было позарез необходимое и более чем достаточное условие счастья. Кто бы мне сказал тогда, что это ненадолго, я бы ему даже морду бить не стал, посмеялся бы и забыл — какая дичь.
Перед открытием выставки и в день вернисажа я был нарасхват, занят по горло, мы даже погулять по городу толком не успевали, и Галка, помню, все время напевала себе под нос: «Нету у нас времени погулять по Бремену», хотя у нее-то как раз было, но она всюду ходила за мной хвостиком, а как иначе? Если бы она вдруг ушла гулять одна, я бы даже не обиделся, а ужасно удивился и бросился бы расспрашивать: что случилось, кто обидел?
Но потом вся эта суета внезапно кончилась. Галерейщица моя дни напролет охмуряла клиентов, клиенты интересовались картинками, а не художником, а культурный обозреватель местной газеты и какой-то любопытствующий университетский славист, крупный специалист по употреблению русской водки, поговорили со мной еще на вернисаже и вопросов больше не имели. Так что мы оказались предоставлены самим себе и тогда уж нагулялись вволю, вдоволь напились скверного немецкого кофе и божественного немецкого пива, я извел на эскизы салфетки всех рестораций улицы Шноор, а Галка все норовила тайком погладить тамошние домики, не то приручала, как щенков, не то просто проверяла, настоящие ли. Наконец, когда наши пятки выучили наизусть имена всех булыжников мостовых бременского альтштадта, мы решили разнообразия ради покататься по окрестностям.
Мы понятия не имели, что именно в окрестностях Бремена имеет смысл посмотреть, к тому же напрочь утратили культурные ориентиры и садовых гномов полагали теперь не менее выдающейся достопримечательностью, чем средневековые соборы. Впору было растеряться от многообразия возможностей, но тут я вспомнил, как мы с приятелем прогуливали школу, катаясь на пригородных поездах, — приходили на вокзал и садились на первую же готовую к отправлению электричку. «Беспроигрышная лотерея, — говорил он. — Интересно, а как выглядит суперприз и кому он достается?»
Похоже, загадочный суперприз в итоге достался мне, вернее, нам с Галкой, мы неутомимо выигрывали его изо дня в день. По крайней мере, этот способ путешествовать стал для нас самой увлекательной игрой на свете. Мы купили проездные билеты на неделю и теперь приходили на вокзал когда вздумается, уезжали куда придется, выходили наобум на какой-нибудь станции, гуляли сколько влезет, а потом ехали дальше или возвращались в Бремен. Эти вылазки нравились нам даже больше, чем прогулки по альтштадту: там все-таки поневоле чувствуешь себя туристом, а на окраине захолустного городка точно так же поневоле чувствуешь себя местным жителем — ясно же, что туристу в таком месте делать нечего.