Мы сидим на скамейке в сквере напротив Дома учителя. Фань задрала голову, смотрит на стремительно несущиеся по небу облака, даже про сигареты забыла.
— Мы с братом очень замечательно жили, — говорит она. — В таком уютном домике, маленьком, но, конечно, двухэтажном. С большим запущенным садом, идеально подходящим для игры в прятки. И с огромным чердаком, заставленным сундуками с пиратскими сокровищами. Я могла сколько угодно с ними играть, брат не возражал. С нами жил тигр по имени Кот, он охранял дом. Разбойники, выходившие на улицы по ночам, очень его боялись. И появлялись возле нашего забора только затем, чтобы дать мне возможность безнаказанно подстрелить их из рогатки; открою тебе страшную тайну: все хорошенькие пятилетние девицы с голубыми глазами и золотыми челками время от времени мечтают пострелять по взрослым злодеям, и чтобы никто за это не ругал. И я не была исключением… А брат мой, конечно же, выступал в цирке. В том самом, своем, воздушном. Мне же было понятно, что такой героический летчик не может все время сидеть со мной дома. По-хорошему, ему вообще полагалось бы воевать и совершать подвиги. Но воображать войну было не очень интересно. Цирк — в сто раз лучше.
— Сам-то барон против цирковой карьеры не возражал? — спрашиваю.
Фань хмурится, вспоминая.
— Да вроде нет, — наконец говорит она. — Ему такая жизнь тоже нравилась. С другой стороны, а зачем бы я стала придумывать, как будто брат чем-то недоволен, но терпит ради меня? Я же была просто маленькая девочка, а не сценарист мыльных опер. Поэтому мы оба были совершенно счастливы. Фон Рихтхофен — когда кувыркался в воздухе на своем красном триплане, а я — наблюдая за его фокусами снизу, в толпе зрителей, которые шептались, указывая друг другу на меня: «Смотри, смотри, это его сестренка!»
Дюжину облаков и три четверти сигареты спустя Фань говорит:
— И понимаешь, как вышло. Эта воображаемая жизнь со старшим братом была настолько прекрасна, что возвращение домой ничего не изменило. В смысле я не перестала мечтать. Напротив, только вошла во вкус. Но и так называемая настоящая жизнь тоже была весьма хороша. Папа со своими сказками и самолетами, мама, которая знала тысячу разных игр, друзья в детском саду, мультфильмы по воскресеньям, новые коньки и первые походы на каток в начале зимы. Обидно было бы что-то пропустить, замечтавшись. И я как-то незаметно выучилась жить в двух реальностях сразу. Вот мы с папой едем на велосипеде в детский сад, и я, затаив дыхание, слушаю очередную историю о том, как Альберт Болл [39] катал на своем «Ньюпорте» фей. И одновременно сижу на чердаке волшебного домика и смотрю в окно, как мой брат фон Рихтхофен кормит во дворе нашего тигра — мороженым и копченой колбасой, чем же еще. Или, например, раскачиваюсь на качелях, но в то же время глаз не свожу с неба, где на фоне пряничных резных башенок кувыркаются красные самолеты. И так далее. Две хорошие жизни — лучше, чем одна, правда? Особенно если ты умненькая, осторожная девочка и не забываешь, где тебе следует оставаться, а куда — только заглядывать одним глазком, как в замочную скважину. Без фанатизма, как сейчас говорят.
— Как будто у тебя был выбор.
— А фиг его знает, — задумчиво говорит Фань, — может, и был. В какой-то момент. Пошли, ладно? Сколько можно на месте сидеть.
— Пошли.
Уговорить меня проще простого. Тем более теперь-то я точно знаю дальнейший маршрут. Будет моей гостье сюрприз. Такого она, на что угодно спорю, не ждет.
— Но все равно, — говорит Фань, замедляя шаг. — Все это понемножку начало смешиваться. И за несколько лет основательно перепуталось. Не то чтобы я перестала понимать, где у нас какая реальность. Это я как раз всегда отслеживала, теперь сама поражаюсь такой ясности в маленькой детской голове. Родители даже не подозревали, что у меня есть какой-то вымышленный друг-брат. Замечали, конечно, что я вечно витаю в облаках, — а кто не витает? Все в пределах нормы. О своих фантазиях я им ни разу не проговорилась, а значит, и волноваться не о чем. А вот брату — другое дело. То есть я рассказывала ему о своей настоящей жизни. Например, когда случались всякие неприятности. Ну а зачем вообще нужен старший брат, если ему нельзя пожаловаться? И я, конечно, жаловалась вовсю, особенно после того, как пошла в школу. Что мальчишки дразнятся, что учительница пишет в дневник несправедливые замечания, а родители упорно не хотят заводить котика, хоть сто пятерок в четверти получи, и прочие типичные несчастья благополучного ребенка, скучно перечислять. Но тогда-то, тогда-то! Не было горюшка горше моего. Воображаемый брат фон Рихтхофен меня, понятно, внимательно выслушивал и утешал. Говорил: «Все уладится, я тебе помогу», — а потом мы кормили своего тигра и шли готовить красный самолет к очередному выступлению воздушного цирка. В моем волшебном городе все шло по раз и навсегда заведенному распорядку, и это, знаешь, очень успокаивало, неожиданностей мне и дома хватало… Впрочем, что до неожиданностей, случались и приятные. Например, невзлюбившая меня учительница вдруг уволилась посреди учебного года, и нам прислали другую, молодую, совсем не строгую, так что я снова полюбила школу, в которой уже начала разочаровываться. И вредные мальчишки внезапно оставили меня в покое, как будто и правда узнали, что у меня есть старший брат, с которым лучше не связываться. И самое потрясающее: той же зимой мама нашла у подъезда картонную коробку с совсем маленькими котятами. Целых полдюжины, глаза только открылись, и писк стоял на весь мир. Не смогла пройти мимо, принесла котят домой, мы их потом дружно выкармливали из пипеток и раздавали знакомым — кого удавалось уговорить. Самого тощего, серого, полосатого пристроить так и не смогли, родители повздыхали, сказали мне: «Твоя взяла», — и оставили его навсегда. То есть на двадцать без малого лет, как потом оказалось. Назвали, конечно, Тигром. И боже мой, в какого гладкого, толстого великана он превратился за какой-то несчастный год! Ел за троих, причем все, что давали, включая хлеб и картошку, зато цветы не грыз, слово «нельзя» понимал с первого раза. И кстати, вопреки папиным опасениям, ни одного самолетика за всю свою долгую жизнь не угробил — в отличие от некоторых косоруких венцов природы вроде нас с мамой. Эх, всем котам был кот, теперь таких не делают.
— Да помню я вашего Тигра. Он и в старости был о-го-го, дай бог каждому. Настоящий патриарх.
— Это мы с тобой, получается, так долго знакомы? Ну надо же… Так вот, в тот вечер, когда мама принесла коробку с котятами, я окончательно поняла, что выдуманный брат фон Рихтхофен помогает мне по-настоящему. Как живой! Вот котиков нам подсунул, такой молодец. И мальчишек тоже наверняка он приструнил, и злую учительницу прогнал — не знаю как, но он это сделал, больше некому. И я, конечно, тут же представила себе, как мой старший брат летчик-ас барон фон Рихтхофен приходит домой после очередного полета, весь такой красивый, в развевающемся плаще, а я бросаюсь ему на шею и говорю: «Спасибо-спасибо-спасибо! Особенно за котиков!» А он как будто улыбается и отвечает: «Для тебя — все что угодно, сестренка. Ты только попроси». Но знаешь что? Я, вместо того чтобы распоясаться и немедленно потребовать всего на свете, да побольше, наоборот, вдруг оробела. И больше никогда ему не жаловалась. И не просила подарков. В смысле не воображала, как будто жалуюсь и прошу. Мне почему-то казалось — так нечестно. Неправильно, если от нашей с братом счастливой дружбы мне будет еще какая-то дополнительная выгода — в настоящей жизни, за пределами прекрасного выдуманного городка. Нет уж, всему свое место, так я не то чтобы думала, но чувствовала. А может, просто боялась, сама не знаю чего. Ну, то есть теперь уже не знаю. Не помню. А сочинять не хочу.