Book.

— Ты, главное, сейчас не испугайся, — говорю я. И сворачиваю во двор дома номер двадцать два по улице Тоторю. Такой типичный виленский дворик — не простой, а с приподвывертом, наподобие шкатулки с секретом. Вроде ничего особенного, и вдруг — хлоп! — сюрприз. Манекен с ангельскими крыльями на балконе необитаемой квартиры, собранный из часовых шестеренок кот на кирпичной стене, инсталляция из старых кресел, плюшевых игрушек и сломанного телевизора на веранде, семейные фотографии в золоченых рамках, развешанные на дереве, как елочные игрушки. И так далее. А в этом дворе на Тоторю — красный самолет.

Конечно, не настоящий. Просто модель самолета из крашеной фанеры. Но отлично сделанная и довольно большая. Ребенок младшего школьного возраста вполне поместился бы в кабине — если бы смог туда залезть. Что вряд ли. Красный самолет подвешен на металлических стропах между старыми двухэтажными домами, на уровне чердачных окон. То есть довольно высоко. И ровно посередине, так что ни с одной из крыш до него даже рукой не дотянешься. Как его подвесили — загадка. По крайней мере, для человека вроде меня, напрочь лишенного инженерного мышления. Мне в таких случаях проще сделать поправку на чудо, невзирая на бурные возражения скептического от природы ума.

Фань глядит на красный самолет, по-детски открыв рот, обеими руками придерживая сердце. И глаза у нее сейчас как блюдца.

— Это, конечно, не знаменитый «Фоккер» фон Рихтхофена, — наконец говорит она. — И даже не «Альбатрос», на котором он летал поначалу, тот был биплан. Но все равно удар ниже пояса. Слушай, откуда он тут взялся?

— Понятия не имею. Но в этом доме, — киваю налево, — художественная галерея. Наверное, они и повесили. Или, наоборот, соседи. Кто угодно может жить в доме напротив, в том числе и люди с причудами. Других вменяемых версий у меня все равно нет… Эй, ты чего?

— Что — «чего»? А, чего реву? От избытка чувств, конечно же, — деловитой скороговоркой объясняет Фань. И улыбается сквозь слезы.

Того и гляди, радуга сейчас появится над ее головой.

— Давай тут где-нибудь покурим, — говорит Фань. — И я тебе расскажу, чем закончилась моя история. Вернее, наша с братом. Неважнецкий финал у этой сказки, честно говоря. Думала, ни за что не стану рассказывать. Но теперь-то чего.

— Пошли, — говорю. — Там, за углом, качели.

— У меня же был такой красный самолетик, как этот, — говорит Фань, застилая шарфом деревянную перекладину, еще влажную от прошедшего утром дождя. — Один в один! Только, конечно, маленький. Не «Фоккер», даже не «Альбатрос». Не пойми что. Зато красный.

— Папа подарил?

— Да ну. От него такого подарка и сейчас не дождешься. Все что угодно, хоть луну с неба, только не самолетик. Я, конечно, больше всего на свете хотела красный «Фоккер». Уж как выпрашивала! Но папа уперся — это не детские игрушки, и точка. Наверное, для него это было очень важно — ну, что самолетики не игрушки, а серьезное взрослое занятие. Чтобы не чувствовать себя дураком. Но это я сейчас понимаю. А тогда обижалась, думала: вот жадина. У него столько самолетов, а у меня — ни одного. Несправедливо! Я, конечно, догадывалась, что надо просто попросить брата. Но не стала. Ну, я тебе уже говорила, что решила больше ни о чем его не просить. То есть не представлять, как прошу, а он соглашается. И проявила в этом вопросе совершенно поразительную для ребенка стойкость. Но думаю, мой фон Рихтхофен и сам обо всем догадался. Почему бы, собственно, придуманному старшему брату не читать мои мысли? По крайней мере, весной я нашла красный самолетик. В жасминовых кустах, за школьным спортзалом. Он там просто валялся на земле, задрав кверху колесики, и я его, конечно, подобрала. И принесла домой. И спрятала. Никогда никому не показывала. Секреты я к тому времени умела хранить лучше любого взрослого. И по тайникам была крупным специалистом. Доставала свой самолетик, только когда оставалась дома одна. Довольно часто на самом деле. Родители мне вполне доверяли, да и школа была практически в нашем дворе, так что на шее всегда болтался шнурок с ключом, можно было не оставаться после уроков на продленку, а сразу идти домой. Поэтому красному самолетику жилось привольно, по нескольку часов в день на подоконнике проводил. Я чувствовала, для него важно подолгу смотреть на небо, а то затоскует.

— Ого. Первый в мире специалист по психологии летательных аппаратов — вот ты у нас кто.

— Ты смеешься, а я по выходным знаешь как переживала, что не могу выпустить самолетик погулять? Помню, извинялась, объясняла ему, что, когда мама с папой дома, лучше сидеть тихо и не высовываться, а то начнутся всякие расспросы, а они нам ни к чему. Кстати, если спросишь, почему бы честно не рассказать родителям, что нашла игрушку на школьном дворе, я тебе ничего не отвечу. Не знаю почему. Секрет, и все тут. Точка. А уж после того, как он в первый раз полетел…

— Погоди. Как это — «полетел»?

— А вот так. Вылетел в открытое окно, сделал несколько кругов над нашим двором, покувыркался и вернулся назад, на подоконник. Понимаю, что звучит глупо, но факт есть факт. Своими глазами видела. И знаешь, совершенно не удивилась. С самого начала ждала чего-то подобного, даже странно, что он так долго тянул.

— Он что, с моторчиком был?

— Ага, и с радиоуправлением. И с тремя тоннами электронной начинки на кубический сантиметр… Ну что ты, в самом деле, а? Не было там никакого моторчика. В том и штука. Но тогда я еще не испугалась. Наоборот, обрадовалась. Подумала — вот и хорошо. Ясно же, откуда этот самолетик. Из нашего воздушного цирка, я это сразу поняла. Прилетел, отыскал меня, такой молодец, великий волшебник. Будет теперь жить тут со мной, чтобы не скучала по дому. «По дому» — прикинь! Никогда прежде не называла наш с братом сказочный город домом, а тут вдруг само вырвалось. Вернее, подумалось. Понялось. Я тут же села на пол и представила себе, как выбегаю в наш сад, огромный тигр по имени Кот мурлычет и ластится, павлины щебечут на ветвях цветущих деревьев, а мой старший брат, летчик-ас фон Рихтхофен стоит передо мной, страшно довольный, что сумел угодить подарком, и я бросаюсь ему на шею и говорю: «Спасибо, спасибо, спасибо!» Я — дома, и мне хорошо… Испугалась уже потом, вечером, когда пришли родители, и мы стали пить чай.

— Чего испугалась-то? Что твое «дома» — это теперь не тут?

— Именно. Что все поменялось местами. И если я дома — там, с братом, то что делаю здесь? Может, кстати, ничего и не делаю, а только представляю, как будто пью чай с мамой и папой, которые на самом деле в Африке и будут исследовать ее еще сто лет? Вдруг поняла, что совсем запуталась. Сама уже не знаю, где и с кем живу, а что только воображаю. И где лучше. И что бы я выбрала, если бы вдруг пришлось выбирать. И даже совета спросить не у кого. Разве только…

— У брата?

— Ну да. У него. Но зачем спрашивать, когда и так знаешь, что тебе скажут. Я и не стала. Допила чай, уселась на диване между мамой и папой, и пока они смотрели по телевизору фильм про Штирлица, представляла, как стою на краю летного поля в толпе восхищенных зрителей, а в небе кувыркаются красные самолеты, воздушный цирк моего брата. И сам он вылез на крыло, встал там во весь рост, такой великолепный, в развевающемся плаще, жонглирует дюжиной горящих факелов, прямо на лету, все ему нипочем. Вырасту — тоже так научусь. А что ж. Иногда я бываю очень храброй. Особенно, конечно, в мечтах — как все люди. Но даже тех скудных запасов храбрости, которыми можно было распоряжаться наяву, вполне хватало на то, чтобы каждый день доставать из тайника красный самолетик и отпускать его полетать. И быть по-настоящему счастливой, пока он кружит над нашим двором. И, сидя на подоконнике, воображать, как я пеку на кухне овсяное печенье по рецепту соседки, тети Марго, хлопает садовая калитка, сладко хрустит гравий, и вот мой самый замечательный на свете старший брат появляется на пороге, и я тут же висну на его шее, обнимаю крепко-крепко и смеюсь, и почти плачу от счастья, от того, что я здесь, дома, с ним. От того, что он и есть мой дом.