За минувшие несколько дней лицо его почернело, будто земля. Был бы у сотника чуб – побелел бы, как у старого деда, да только Логинов чуб давно поредел да сошел на нет, и сверкающая лысина теперь потемнела тоже – как старая деревяшка.
Недобрые дела творятся. Жуткие, невиданные дела, не иначе, скоро Страшный суд!
Когда хлопцы прошлись по замку Дикого Пана; когда увидели там все, да припомнили, как пропадали на хуторах то девка-сирота, то младень. Как списывали все на волков, на хапунов, на дикого зверя – а зверь был пострашнее медведя, похуже хапуна, на двух ногах ходил зверь, по-пански одевался, и служили ему не упыри – люди ему служили!
Хотя и упыряка сыскался-таки один. В подземелье нашли, над свежим трупом странного какого-то старца – или не старца? – седого, длинноволосого, в золотых перстнях. Смердел упыряка, а все одно Тараса Бульбенка чуть не задушил! Порубали его на части – а все равно шевелился!
Навидались всякого сотниковы хлопцы – но после того, что в замке увидели, словно ума лишились. Если кто из сердюков Дикого Пана и уцелел – порубали, порезали, голыми руками порвали.
Всю власть пришлось употребить сотнику Логину, чтобы сохранить в живых хотя бы главных душегубов – окаянного жида Юдку, что командовал резней в Гонтовом Яре, да еще того иноземного супостата, что рубился как чорт, что залил чужой кровью ступени, ведущие к Дикому Пану…
Логин едва удержал стон. Не ему, зацному сотнику, скулить ровно бабе, Яринку все одно не вернешь. И добро бы похоронить по-христиански! Нет, утащил чорт Мацапура в свою преисподнюю, живьем утащил родную дочь, попы глаза воротят, не хотят служить за упокой души, потому как душа неизвестно где оказалась; скорее всего – в пекле.
Долго искали Яринку. Хведир Еноха, окуляры нацепив, весь замок обшарил. Думал, может, затаилась где? Не поддалась?
Хороший хлопец Хведир. Хоть и не черкас, не чета братьям. За окулярами глаза прятал – мокрые они были, глаза-то…
* * *
Логин понял, что давно не смотрит на иконы, – стоит посреди комнаты, вперившись в голую стену, и кулаки сжимаются сами собой, а во одном – вроде бы мелкий камень.
Сотник с трудом разжал руку.
Медальон. Обрывок цепочки свисает из кулака. Откуда? А, то на шее у супостата этого, Рио, колдовская вещь была, приметная! Когда обезоружили Юдку с иноземцем да скрутили… Жид, хоть и подраненный, – щерится, а пан Рио смотрит холодно, по-рыбьи, будто и не ему на кол садиться!
Логин сам не помнил, как сорвал ведьмачью цацку. Бросить оземь – рука не послушалась. И верно! Негоже такими вещами разбрасываться – а отдать кузнецу, пусть сплющит, пусть в горниле спалит нечистое золото…
– Пане сотнику?! – робко, от дверей.
– Ты, Ондрий?
– Все готово, пан сотник! Волов запрягли, две пали выстругали – из осины. Хорошие пали. Пану Юдке и пану Рио удобно будет!
Сотник стиснул зубы.
По-хорошему, не надо бы так торопиться. Да только жжет душа, душно. И панихиду по Яринке служить не хотят. И до Мацапуры, чорта, волчьего выкормыша, не дотянуться. Так хоть этих на палю надеть!
– Хорошо, Ондрий. Собирай народ!
Есаул поклонился и вышел; сотник с удивлением посмотрел на собственную руку. Вроде убирал он медальон за пояс? А вот он, лежит, золотенький, и неведомо, что в нем за сила.
Неохотно поддалась золотая крышечка. И верно, вражья цацка: на золотой подушечке, гляди-ка – оса!..
Свет дрогнул перед глазами Логина. Вроде дымом потянуло… нет, цветами. Густым осенним запахом, чернобривцами.
И вроде застонал кто-то. Яринка?!
Сгинь, бесовское наваждение! К кузнецу! Сегодня же – к кузнецу!
Подвал, где нас держали, не был предназначен специально для узников. Когда-то здесь хранили, по-видимому, овощи; пахло гнилью и мышами, и кто-то деловито шуршал в темноте, не обращая на нас ни малейшего внимания.
Юдка не видел моего лица, а я не видел Юдку. Я только слушал его монотонный, без интонаций, голос, и все сильнее хотелось взяться руками за голову – но не было такой возможности, потому что руки, скрученные за спиной, уже как бы перестали быть. Что с руками, что без рук!..
Юдка говорил, а мне мерещилась горечь дыма. Попеременно запах горящих магнолий – и смрад обугливающейся плоти. Брат сидел передо мной, такой же Заклятый, такой же двоедушец, вот только запрет ему положен другой. Мне – не убивать, ему – не миловать.
Я думал – нет ничего страшнее, чем то, что случилось со мной в двенадцать лет. Разрушенный дом, замученные родные; собственное бессилие и неумение защитить… Но когда душегубы под предводительством какого-то Железного с людоедской жестокостью перебили взрослых Юдкиных родичей, когда взялись жарить на огне Юдкиных братьев и его самого, двенадцатилетнего, а рядом умирали под насильниками сестры… Тогда и он воззвал – к Неведомому – и получил такой же дар, как у меня. Превратился в боевую крепость с замурованным в стене детским скелетиком.
Впрочем, нет. Вторая – точнее, первая! – душа Юдки жива, как и моя, еле дышит, но все-таки жива.
– Прошу прощения, пан Юдка… Кто они были, эти изверги? Политический заказ?
Неприятная, не до конца понятная мне улыбка:
– То у вас, пан Рио, политические заказы. А здесь простые нравы – богатому пану маеток подпалить, онучей из китайки надрать, католика пилой перепилить, жида поджарить…
Я ничего не понял, но смолчал.
Он рассказывал дальше – как встретились Двойник, Смерть и Пленник, – первым был я, второй – Ирина Логиновна, третьим – тот, за кем меня послали, младенец, спасенный нами от обезумевшей толпы. Эти трое сошлись – в ту нашу первую, холодную встречу, и Юдке было предначертано вскоре умереть, но он почему-то не умер.
Он говорил, и многие миры, по которым так заманчиво, так интересно было бы путешествовать, оборачивались для меня одним-единственным миром, разделенным Рубежами, а сами Рубежи из волшебных граней неведомого превращались в ремни и шнурки, то там, то здесь перетянувшие живое тело, удерживающие в узде гной и яды, но и кровь удерживающие тоже.
…Сале? Ах да, Сале, наш Проводник! Она была в сговоре с Рубежными Малахами, она, а не я, получила самый настоящий Большой заказ! И она его выполнила: странный ребенок, брат чумака Гриня, оказался по ту сторону Рубежа, в моем мире, который Юдка почему-то именует Сосудом.
Чужие игры!
Уже сметены с доски третьестепенные фигуры – мои подельщики, Хостик и к'Рамоль, – и подходит черед второстепенных, то есть наш с Юдкой черед. Я не спрашиваю, что нас ждет; что-то очень скверное, и я понимаю этих людей, наших тюремщиков!
– Пан Юдка! Мы с вами хорошо сражались, и вы сполна выполнили наш… уговор. Нас многое… роднит. И все-таки я не могу не спросить. Те люди, что пришли тогда на свадьбу… и многие другие, нашедшие смерть от вашей руки, иногда нескорую, почти всегда – страшную… чем они провинились перед вами, перед вашим заклятием?