Сам я был уверен, что отправлюсь наверх вместе с отцом Лазарем, раз уж так вышло, но, к моему тайному удивлению, никто об этом и речи не завел. Сам же отец Лазарь, который, вроде бы, присматривался ко мне до того, как все решилось, теперь, казалось, и вовсе перестал обращать на меня внимание — словно я больше не представлял для него интереса.
Обида мешалась у меня в душе со страхом и уязвленной гордостью — и когда священник отбыл на летнюю стоянку, я лишь проводил повозку взглядом, но не сказал ни слова.
Матвею я тоже ничего не сказал — сначала был слишком растерян, а потом мне просто стало неловко, что все так повернулось.
На прибрежной полосе оставаться было опасно — летние бури бушевали все сильнее, а один раз я увидел огромную приливную волну — она надвигалась, точно стеклянная стена, сквозь которую просвечивало солнце. На центральной площади, на прилегающих к ней улицах было так пусто, что, когда я выходил вечерами на крыльцо общинного дома, я, казалось, слышу стук собственного сердца.
В единственной освещенной комнате уютно мерцала лампа с промасленным фитилем, и оранжевый огонек казался таким теплым — в особенности по сравнению с холодноватым светом, который испускало ночное море — невидимое отсюда, оно отбрасывало на низкое небо бледное зарево.
И тут я услышал тихий — тихий переливчатый свист. Он шел откуда — то со стороны моря — мерный гул прибоя почти заглушал его.
Я прижался к стене общинного дома — она еще хранила дневное тепло и казалась надежной, точно крепкое человеческое плечо, — но не двинулся с места.
Там, на берегу, что — то происходило.
На свист кто — то отозвался — таким же тихим, сладостным свистом, он шел на этот раз откуда — то со стороны скал. Повсюду на побережье в теплой ночи перекликались нежные, плачущие, зовущие голоса.
На этот раз я не выдержал — бросился в дом. Матвей уже спал — он подхватился, когда я начал трясти его за плечо.
— Да что случилось? — спросил он наконец.
— Матвей, там на побережье, кто — то… свистит.
— Свистит?
Он накинул на плечи куртку и вышел со мной на крыльцо.
Мне стало не по себе — не оттого, что я услышу эти ночные голоса, но оттого, что не услышу их. Он подумает, что я вконец спятил — что все это мне примерещилось.
Но свист раздался вновь — на этот раз совсем поблизости, и мне даже показалось, что в высокой траве, окружающей площадь, мелькнуло темное гибкое тело.
— Ты видел? — спросил я шепотом.
— А, это… — сказал он спокойно, — это морской народ. Они выходят из моря в летние ночи для брачных игр.
— Это… демоны?
— Никто не знает. Не думаю. Скорее, просто животные, которые приплывают сюда вместе с летними течениями.
Он усмехнулся.
— Ты что, никогда не слышал про жителей моря?
— Но я считал… что это просто выдумки. Сказки.
— Ходят слухи, что они свистом заманивают людей в море — играть. И очень удивляются, когда те тонут — вместо того, чтобы веселиться вместе с ними. Но я в это не верю. Я видел их несколько лет назад. Они боятся нас.
— Они придут сюда?
— Не говори глупости.
Он зевнул.
— Если тебе так уж страшно, закрой дверь изнутри.
На всякий случай я закрыл и ставни.
Наутро жители моря исчезли — наверное, уплыли с отливом, — и я бы и сам решил, что они мне привиделись, если бы не отпечатки следов на побережье — пока их не успел зализать ветер, я отчетливо разглядел их. Нечто вроде босой ноги — только пальцы длиннее наших, а между пальцами — перепонки.
Мысль о том, что море принадлежит не нам, не произвела переворота в моем сознании; вода — кормилица и богачка, тем не менее была жестока к людям и вызывала не любовь, а смешанное со страхом благоговение. Впрочем, море не было исключением — нам на самом деле ничего не принадлежало, за исключением узенькой кромки земли, затиснутой меж лесом, океаном и предгорьями, а уж одушевлены ли те силы, что выталкивали нас на эту крохотную полоску побережья или нет — какое это имеет значение?
Стук копыт вывел меня из задумчивости. Я стряхнул сонную одурь и обернулся. Человек, отчаянно нахлестывающий лошадь, спрыгнул с нее у самого крыльца общинного дома — не столько спрыгнул, сколько упал. Лошадь была вся мокрая, она хрипела и пятилась. Я схватил ее за повод, и она, шатаясь, пошла за мной.
— Эй, малый, — сказал всадник. Он тяжело дышал и бессмысленно озирался, — а что, тут больше никого нет?
— Из старших? Только Матвей.
— А что, все ваши уже перебрались наверх?
— Последние подводы ушли дней пять назад, — ответил я на ходу: конечно, это была его скотина, но негоже так обращаться с животным, чье бы оно не было, а потому я вываживал лошадь, пока не остынет.
Он тяжело опустился на крыльцо.
— Мы тоже собрались переезжать… — сказал он. — А теперь там такое творится… Да где, черт возьми, твой Матвей?
— На огородах. Их теперь каждый день приходится осматривать. Недавно нашли зараженную делянку.
Он хмыкнул.
— Всего — то?
— Нам хватило. А вы — то откуда?
— Из Голого Лога.
Голый Лог — это кучка деревушек к югу отсюда. Они такие маленькие, что по одиночке у них и названия — то нет. Как раз оттуда Карл этой весной взял себе жену. Ну и Тия оттуда, соответственно — та девчонка, которой я наступил на ногу на свадьбе.
Мне стало не по себе.
— Что там у вас стряслось?
— Порча, — он неожиданно всхлипнул. — Кто — то наслал на нас порчу. Они там, наверное, уже передушили друг друга.
Я похолодел — время от времени это накатывает — то на отдельных людей, а то и на целые поселки. Человек начинает видеть странные вещи, подобно святым отцам, но почему — то все больше всякие ужасы. Люди мечутся и вопят, точно безумные; рассказывают, что в это время они совсем не чувствуют боли.
Потом это проходит само по себе, но за это время они успевают натворить черт знает что.
Особенно если сходят с ума все, разом…
Он устало вздохнул.
— Я вернулся с выгона. А там уже творилось такое… часть домов просто сгорела. А люди — кто разбежался, кто носится и орет всякую чушь, кто бродит на четвереньках, точно животные… Я ничего не мог сделать. Решил скакать за помощью. Если успеть вовремя… может, кто — то и уцелеет.
Я сказал:
— Оставьте эту лошадь. Я вам поседлаю свежую.
— Далеко отсюда?
— Час езды.
Он кивнул.
— Мне понадобится святой отец. Он изгонит бесов.